Козлов остановился, оценивая реакцию Жданова на услышанное. Георгий Филимонович молчал, ожидая продолжения.

– Китайские дипломаты и шпионы, приставленные ко дворам обоих святых, делают все возможное, чтобы усугубить наметившийся раскол. Особенно рьяно они обхаживают Богдо-гэгэна, который, в силу молодости и импульсивности характера, более подвержен внушению подобного рода.

Жданов закурил, продолжая смотреть на собеседника.

– Если я правильно вас понял, Петр Кузьмич, вы хотите сказать, что, буде пойманный моими стараниями убийца окажется тибетцем или монголом, это может привести к обострению конфликта между далай-ламой и Богдо-гэгэном?

Козлов кивнул:

– Или же, окажись он китайцем – к негативному повороту в отношениях России с империей Цинь.

Жданов задумчиво погладил бакенбарды.

– Я приму ваш совет, Петр Кузьмич – надеясь при этом, что и вы понимаете: имеет место покушение на одну из ключевых фигур в русско-тибетской дипломатии.

Козлов покачал головой.

– Любезный мой Георгий Филимонович, – произнес он, вставая из-за стола, – а есть ли она, дипломатия эта?

К двум часам пополудни Жданов в сопровождении Щербатского отправился на площадь Поклонений. Вокруг храма бодхисатвы Авалокитешвары, центрального храма монастыря Гандан, собралось несколько тысяч верующих, по большей части монголов. Разноцветные халаты и меховые шапки их образовывали пестрый ковер, в котором резко выделялись золотым шитьем и яркими оттенками красного одеяния местной знати. Халаты же простых монголов, по большей части, имели цвета серо-коричневой гаммы и были почти лишены украшений и излишеств. Над площадью стоял ровный гул множества человеческих голосов, в сдержанном возбуждении обсуждавших грядущее появление Живого Будды. Георгий Филимонович наклонился к Щербатскому и спросил, стараясь говорить как можно тише:

– Я думал, церемония должна была начаться с самого утра. В чем причина задержки?

– Никакой задержки. Здесь так принято – народ начинает стекаться к храму еще до рассвета, а церемония начинается глубоко за полдень, – Федор Ипполитович говорил в голос, нисколько не стесняясь.

– И что, все это время люди проводят на ногах в ожидании начала?

– А что тебя удивляет, Жорж? Разве православные ведут себя как-то иначе, когда дело доходит до выставления чудотворных икон или служб, проводимых патриархами?

Георгий Филимонович пожал плечами, не став отвечать на вопрос товарища. В чем-то Щербатской, несомненно, был прав, но Жданову, родившемуся и выросшему в среде интеллектуальной, где трепетное отношение к науке неизбежно преобладало над религиозным рвением, столь очевидное столкновение с последним было в новинку.

Неожиданно над площадью разнесся громкий рокочуще-утробный звук – зазвучали могучие сурмы, оживляемые сильным дыханием крупнотелых монахов. Им вторил глухой стук множества барабанов и многоголосый металлический перезвон. Ворота храма широко распахнулись, выпуская неспешную монашескую процессию. Возглавляли ее ламы, одетые в желтые длиннополые халаты и остроконечные шапки с высокими гребнями из конских волос, спадающих на спины. В руках часть из них держала знамена на невысоких древках. За ними следовали монахи, облаченные в сложную многоцветную одежду с множеством свободных концов, развевавшихся на ветру. Лица их скрывали маски, многократно превосходящие в размере людскую голову. Маски, скорее всего, изображали тибетских божеств, но Жданов не был уверен в своем суждении, поскольку расстояние было большим, а место, с которого он наблюдал за процессией, не самым удачным.

Открывающие процессию монахи расступились, образовав полукольцо. Паломники подались назад, освобождая место, в толпе поднялась некоторая суета, впрочем происходившая в почти полном молчании. Ламы в масках, войдя в образовавшееся пространство, начали ритуальные движения, чем-то напоминавшие сложный танец и все же слишком чуждые этом понятию – во всяком случае, на взгляд европейца. Замыкали шествие монахи-музыканты. Незамысловатыми их инструментами служили маленькие барабаны, бубенцы, колокольчики и просто металлические пластинки, по которым они ударяли специальными молоточками. При этом почти все монахи пели – если эти звуки можно было назвать пением. Они издавали странное подобие аритмичного рычания, в котором одна нота не сменяла другую, но плавно перетекала, как бывает, когда настраиваешь струну на виолончели или контрабасе. Казалось, человеческое горло в принципе не способно издавать такие звуки, и, судя по всему, это пение требовало от исполнителей немалых усилий. Создаваемая ими музыка казалась хаотичной и начисто лишенной гармонии и ритма. И все же движения монахов в масках находились с ней в странном, почти необъяснимом согласии.

Церемония заняла достаточно много времени – не меньше часа, пожалуй. После ее окончания сквозь толпу прошло несколько десятков монахов с деревянными колотушками и большими сумками, в которые паломники складывали самые различные предметы: глиняную посуду, мотки ниток, ткань, кожу, запечатанные бутыли и бурдюки. Одетые богаче щеголяли золотыми и серебряными монетами китайской и русской чеканки, дорогими мехами и предметами, купленными в торговых кварталах. Наконец, когда все сборщики вернулись к храму, сурмы снова протрубили, и в воротах, в окружении множества почтенных и богато одетых монахов, появились двое, мужчина и женщина, чьи одеяния выглядели особенно роскошно. По заполнявшей площадь толпе прошла волна, заставившая всех разом опуститься на землю. Бедняки пали ниц, касаясь лбами земли, знать преклонила колени и согнулась в поклоне. Жданов, Щербатской и другие немногочисленные русские, оказавшиеся на площади, несколько замешкались, но затем также поклонились, отдавая дань уважения первому духовному лицу принявшей их страны.

Богдо-гэгэн, широколицый крупный мужчина с гладкой кожей, одетый в золоченый халат, воздел руки в благословляющем жесте, произнеся краткие слова напутствия. После этого под оглушающие звуки сурм и стук барабанов царственная чета двинулась вперед, в освобожденное монахами вокруг входа в храм пространство. Народ медленно поднимался с земли, над площадью снова поднялось гудение многих голосов, в этот раз пропитанное благоговением и радостью.

– Кто эта женщина, что идет рядом с Богдо-гэгэном? – поинтересовался Жданов у Щербатского.

– Это Цэндийн Дондогдулам, его официальная супруга.

– Разве школа Гэлуг не предписывает целибат своим последователям?

Федор Ипполитович пожал плечами:

– Не забывай, о ком идет речь. Богдо-гэгэн в сознании монгольского народа – многократно переродившийся святой, предположительно потомок Таранатхи, одного из величайших мыслителей и практиков тантрического буддизма. В первом Богдо-гэгэне распознал хубилхана сам «Великий Пятый» далай-лама, личность играет важную роль в истории этих мест. Таким образом, для монголов Богдо-гэгэн свят изначально, уже своим происхождением, за которым стоят семь, а точнее, восемь предыдущих праведных жизней. В отличие от православных святых, канонизация которых может быть произведена только после смерти, Богдо-гэгэн не нуждается в доказательствах своей святости, ибо обладает ею изначально, а значит, все его деяния, каким бы они ни казались, должны рассматриваться как деяния бодхисатвы, личности, отказавшейся от достижения нирваны во имя служения людям.