Роуз, единственная кроткая овечка среди острых на язык Николсонов, усмехнулась. Их брат рассчитывал координаты далеких галактик, но вопрос о времени приезда неизменно ставил его в тупик.

Сестры завернули за угол и оказались перед дверью с надписью «Дороти Николсон». Роуз потянулась к звонку и тут же отдернула руку.

– Я должна предупредить тебя, Лол. С тех пор, как вы виделись в последний раз, ей стало хуже. Временами она такая же, как раньше, временами… – Роуз вцепилась в длинную нитку бус, понизила голос. – Иногда ее мысли путаются, она вспоминает прошлое, говорит какие-то непонятные вещи. Медсестры уверяют, что в ее состоянии это естественно. Таблетки помогают, но из-за них она становится сама не своя. Вряд ли сегодня ты чего-нибудь от нее добьешься.

Лорел кивнула. По телефону доктор сказал ей то же самое. Он так долго увиливал от ответа, обходясь стыдливыми недомолвками: «конец длинного пути», «время подводить итоги», «вечный сон», что Лорел не выдержала.

– Другими словами, моя мать умирает? – грозно спросила она, предвкушая, как он будет трепыхаться, если загнать его в угол. Впрочем, тут же раскаялась в собственной опрометчивости.

– Да, – коротко ответил доктор.

Самое предательское из слов.

Роуз открыла дверь.

– Посмотри, кого я привела, мамочка!

И у Лорел перехватило дыхание.

Были времена, когда она боялась всего на свете. Темноты, зомби, бродяг, которые, как уверяла бабушка Николсон, затаскивают непослушных девочек в темные углы и делают с ними всякие ужасные вещи. (Какие вещи? У-ж-а-с-н-ы-е. Чем туманнее было описание, тем страшнее становилось). Бабушка говорила так убедительно, что Лорел не сомневалась: рано или поздно ей не миновать участи этих несчастных.

Иногда самые большие страхи собирались вместе и будили ее среди ночи: затаившиеся в шкафу зомби смотрели сквозь замочную скважину, готовясь вершить черные дела.

– Тише, детка, – успокаивала мама. – Это всего лишь сон. Умей отличать реальное от воображаемого. Иногда будет непросто – я сама очень долго не могла научиться.

Затем мама ложилась рядом и шептала ей в ухо:

– Хочешь, я расскажу тебе про девочку, которая сбежала из дома с бродячим цирком?

Трудно было поверить, что бесстрашная воительница, легко прогонявшая ночные страхи, и бледное создание, распятое между больничных простыней, – одна и та же женщина. Лорел думала, что подготовилась. Ей приходилось хоронить друзей, она знала, как выглядит смерть, и даже получила премию БАФТА [4] за роль умирающей от рака. Но здесь все было иначе. Перед ней лежала ее мама. Лорел хотелось развернуться и бежать куда глаза глядят.

Она осталась на месте. Роуз одобряюще кивнула, и Лорел натянула маску любящей дочери, навещающей мать в больнице. Она подошла к кровати и сжала хрупкую руку.

– Ну, вот я и здесь, моя дорогая.

Веки Дороти затрепетали, однако так и остались закрытыми. Ее грудь тихо поднималась и опускалась, когда Лорел поочередно тронула губами пергаментные щеки.

– Я привезла тебе подарок, но до завтра не дотерплю. – Лорел вытащила из сумки коробочку и, выдержав паузу, развернула бумагу. – Это щетка, серебряная. Самая мягкая щетина, думаю, кабанья. Я купила ее в антикварном магазине в Найтсбридже и отдала граверу. Смотри, теперь здесь твои инициалы. Хочешь, я тебя причешу?

Она не ждала ответа – его и не последовало. Лорел осторожно провела щеткой по истончившимся, словно пух, белым прядкам, некогда пышным и темно-каштановым.

– Вот и хорошо. – Лорел положила щетку, чтобы солнечный луч упал на букву «Д». – Вот и славно.

Кажется, Роуз осталась довольна. Протянув сестре альбом, который еще раньше сняла с полки, она знаками показала, что сходит за чаем.

Роли между сестрами были четко распределены. Лорел уселась в прикроватное кресло, осторожно раскрыла ветхий альбом. Девушку в косынке поймали врасплох, и она подняла руку, заслоняясь от фотографа. В улыбке смешались раздражение и удивление. Судя по артикуляции губ, женщина на снимке явно что-то говорила человеку с фотоаппаратом. Лорел привыкла думать, что мама отшучивается от кого-нибудь из бабушкиных постояльцев: мелких коммивояжеров, одиноких отпускников, тихих чиновников в начищенных до блеска ботинках, просидевших в тылу всю войну.

Она положила альбом поперек неподвижного тела и начала свой рассказ:

– Смотри, мам, это ты в пансионе бабушки Николсон. Сорок четвертый год, война заканчивается. Сын миссис Николсон еще не вернулся с фронта, но совсем скоро хозяйка пошлет тебя в город отоварить продовольственные карточки, а когда ты вернешься, за кухонным столом будет сидеть солдат. Ты узнаешь его по фотографии на каминной полке, только теперь он стал старше и печальнее, однако на нем все такая же гимнастерка. Он улыбнется тебе, и ты поймешь, что всю жизнь ждала этого мужчину.

Лорел перевернула страницу, разгладила большим пальцем хрупкий от времени уголок.

– Ты вышла замуж в платье, которое сшила из тюля своими руками. Материал ради такого случая пожертвовала твоя будущая свекровь. Ты молодец, мам, не думаю, что бабушка Николсон легко рассталась с занавесками из гостевых комнат. В ночь перед свадьбой разразилась гроза, и ты беспокоилась, что наутро будет идти дождь. Однако тревоги оказались напрасными. Облака рассеялись, и все вокруг говорили, что это хорошая примета. Тем не менее, ты подстраховалась: на верхней ступеньке церковной лестницы стоял мистер Хатч, трубочист. Папа дал ему денег на ботинки для старшего сына.