Она ответила не сразу, видно, была в смятении. Наконец спросила:

— Вы говорите серьезно?

— Разумеется. Я был бы счастлив, если бы вы согласились составить мне компанию. Не отказывайтесь… Послушайте, хотите, поедем на вашу родину? Как там сейчас в Англии?

— Так себе…

— Тогда поедемте в Италию.

— Кажется, там еще хуже…

— Возможно, но дворцы все-таки на месте, насколько я понимаю, и картины, и небо… Затем мы посетили бы Австрию и Германию. И Прагу. Я всегда мечтал увидеть Прагу… Ну как, решено, едем? Отправляемся навестить старушку Европу? Или то, что от нее осталось?

Редко случалось, чтобы Иоганнес Клаус проснулся утром, не ощутив в первые минуты осадка от дурного сна. Сон этот был всегда один и тот же, и не требовалось больших усилий, чтобы растолковать его смысл. Иоганнес все знал наперед: эти душераздирающие картины запечатлелись в его памяти еще с войны, которую он подростком и юношей пережил вместе со своими близкими и миллионами соотечественников. Сон лишь вновь пробуждал в его душе ужас перед союзническими бомбардировками города, вызванное страхом нервное потрясение, чувство клаустрофобии, которое он испытывал, отсиживаясь долгими часами в убежищах и подвалах, атмосферу Апокалипсиса. С тех пор прошло тридцать лет. Город уже давно восстановлен и процветает. Страна возродилась из пепла, обрела былое могущество, разбогатела, достигла благосостояния, ничуть не уступающего благосостоянию победителей; она играет одну из важных ролей на политической арене; но в предутреннем сне Иоганнеса Германия, проклятая и мученическая, все еще продолжала умирать под руинами гигантского пожара. Иногда видения были более отчетливыми, хотя все-таки искажали реальность, то, что он знал или мог себе представить. Например, он никогда не видел близко самолетов, откуда падала смерть; один-единственный раз очень высоко в небе, в просвете меж темных туч, не более чем на две-три секунды промелькнула в сумерках эскадрилья бомбардировщиков — тесный клин черных птиц, к которым сходились разрывы снарядов противовоздушных батарей; но в сновидениях Иоганнеса самолеты летели гораздо ниже и вовсе не походили на обычные самолеты; и они обрушивались на него, словно засекли его одного, единственного среди всех жителей города; и ужас, который наводил на него сон, проистекал, пожалуй, не столько из-за угрозы неминуемой смерти, сколько из-за этого зловещего выбора, из-за сурового приговора, который выносили ему самолеты: «Мы ищем тебя, Иоганнес Клаус. Мы прилетели сюда из далекого далека для того, чтобы отыскать тебя в толпе, где ты мнишь себя надежно укрытым, и уничтожить». Итак, Иоганнес понимал, что посредством сна ему напоминает о себе какое-то живущее в нем существо, которое осознает свою вину и постоянно ждет кары. Но вину в чем? Разумеется, этого ему никогда не узнать. Однако после долгих размышлений Иоганнес пришел к выводу, что его непостижимая вина состоит, скорее всего, не в тех проступках, которые он якобы совершил или помог совершить в прошлом, что вина эта — нынешняя. Но что же было в его нынешней жизни такого, что могло бы дать повод осудить его с точки зрения морали?.. Ведь не несколько же легких тайных интрижек… Если пренебречь этими маленькими вольностями, а их к тому же можно было пересчитать по пальцам, жизнь Иоганнеса была полностью посвящена искусству, что в современном мире могло показаться анахронизмом. Жизнь уединенная и размеренная, откуда изгнаны всякая светская суета, всякое корыстолюбие и злоба. Привязанности здесь были постоянные, хотя, возможно, несколько сдержанные, и весьма немногочисленные; здесь не было места горячности, экзальтация допускалась лишь в утехах ума и в культе Прекрасного.

Иногда дурные сны Иоганнеса были пронизаны отголосками сегодняшнего дня, словно предзнаменование, предчувствие какой-то катастрофы. Образы насилия оставались почти теми же самыми, но, казалось, угроза исходит не из прошлого, а из будущего. Угроза нависла над ним? Над страной? Над миром? Угроза космической катастрофы или какого-то потрясения, которое будет делом рук самих людей? Все рушилось, от взрывов содрогалось пространство; металась охваченная паникой толпа, на фоне которой крупным планом выделялось чье-то лицо с блуждающим взглядом. И вот как раз в то мгновенье, когда появлялось лицо, Иоганнес просыпался.

На несколько минут сон еще оставлял в нем какой-то осадок дурноты. Чтобы вновь обрести спокойствие, необходимо было тщательнее обычного совершить обязательный ритуал, прежде чем перейти от кровати, откуда он вставал осунувшийся, с помятым от сна и ужаса лицом, к столу, где ждал его первый завтрак, за который он садился час спустя, как бы заново отшлифованный, помолодевший, посвежевший и одетый с ног до головы так, словно он собрался с визитом или ждал гостей. Он очень заботился о своем теле, о своей внешности, изо дня в день соблюдал в этом отношении определенную дисциплину, что поддерживало его моральное равновесие, подготавливало почву для других дисциплин — дисциплины труда, чтения, размышления, — делало его более приспособленным, по крайней мере так он думал сам, к столкновениям с внешним миром, будь они даже безобидны — а таковыми они и бывали и сводились, как правило, к обмену банальными любезностями с портье его дома или с поставщиком, к обеду в городе, к встрече с дружеской четой в кондитерской или в кафе; но Иоганнес всегда рассматривал мир как поле битвы и считал, что подтянутый, хорошо одетый человек имеет, пожалуй, чуть больше шансов уцелеть.

В это утро, едва сев за стол к завтраку, он сразу же вспомнил, что сегодня вечером идет на восхитительный концерт в Старый театр. Перспектива дня озарилась предвкушением того, чем он будет увенчан, и последние тени, навеянные дурным сном, тут же рассеялись. Этот концерт был сугубо официальным мероприятием, организованным в честь одного иностранного политического деятеля. На концерте должны были присутствовать бургомистр, по долгу службы один министр и ряд других высокопоставленных лиц из правительственных кругов. Остальную публику, весьма, впрочем, немногочисленную, составляли приглашенные: чиновники региональных и муниципальных учреждений, деловые люди, несколько аристократических семей и семей крупной буржуазии. Иоганнес никогда не попал бы в число приглашенных, если бы не любезность одного из сотрудников бургомистра, его друга, который, испытывая ужас перед музыкальными вечерами, старался всегда, когда представлялась возможность, увильнуть от их посещения и предлагал пойти вместо него кому-либо из друзей; но на сей раз, чтобы пройти через контроль, надлежало подать еще условный знак — настолько тщательно были продуманы все меры предосторожности.

Программа концерта состояла исключительно из произведений итальянских и немецких композиторов, XVIII века. Такой выбор заранее одушевлял Иоганнеса, который отдавал особое предпочтение культуре и искусству этой эпохи, предпочтение нескрываемое, словно она была чуть ли не единственной достойной поклонения. Оркестр и солисты слыли в Европе одними из лучших. Короче говоря, упоительный музыкальный вечер. К тому же сам факт, что он предназначен для узкого круга избранных, его изысканность усугубляли удовольствие, которое заранее предвкушал Иоганнес, но совсем не из светского тщеславия (хотя оно тоже, пожалуй, тлело где-то в глубине души), а скорее из чистого эстетства: красота лиц или, за недостатком красоты, их благообразие, переливы огней, драгоценностей, шелков, сам церемониал, волшебство, которое преобразит все вокруг, — вот это и будет праздник, одно из тех искрометных, как бы химически чистых мгновений, которые даруют жизни или заимствуют у нее свою самую редкостную и самую драгоценную сущность. Некогда Европа знала секрет подобных празднеств, избранная Европа разумеется, Европа богатых, Европа «правящего класса», как говорила крошка Лисбет, чтобы поддразнить Иоганнеса. Он не спорил с ней. Но разве все праздники не являются прежде всего расточительством на потеху избранным? По самой сути своей оскорбительным выпадом против всеобщего несчастья? Что ни говори, а правящий класс Европы стал более бережливым или же более осмотрительным. Празднества с прежним размахом ныне редкое исключение, и проходят они втайне, подальше от народа, в кругу посвященных… Вот и приходится довольствоваться тем жалким подобием, какое являют собою пышные официальные сборища. Остальное дополняет воображение.

В комнату вошла женщина. Иоганнес встал ей навстречу. Он коснулся губами ее щеки, спросил, хорошо ли она спала. Свидетель этой сцены догадался бы, что исполненная уважения, чуть ли не благоговейная встреча тоже являет собою часть ритуала, который эти двое свято соблюдают многие годы; а если бы свидетель не знал, что они муж и жена, он вряд ли сразу пришел бы к такому выводу, столь обходительно они держались друг с другом, разговаривали. Пожалуй, он подумал бы, что это брат и сестра или, еще вернее, старые друзья и один из них приехал погостить на несколько дней к другому; их отношения казались слишком сдержанными для любовников и слишком предупредительными для супругов.

Он осведомился о ее планах на день: в котором часу она думает вернуться? Не забыла ли про сегодняшний концерт?.. Паула ответила, что не только не забыла, но намеренно перенесла урок, дабы иметь возможность вернуться немного пораньше и собраться не торопясь. Она заметила, что им надо в самое ближайшее время пригласить на обед друга, которому они обязаны местами в концерт.

— В какой-то степени это будет ярмо, но Хейнц и Грета всегда так милы с нами…

Паула произнесла слово «ярмо» по-французски. Она частенько прибегала к французскому языку, которым оба они прекрасно владели, особенно Паула — она давала частные уроки. Беседа по-французски доставляла им удовольствие по многим причинам, и прежде всего потому, что это выделяло их среди других: ведь в минувшие времена французский язык был языком европейской элиты.