Видимо, маме было еще рано выходить на улицу — на следующий день у нее поднялась температура и появился сухой кашель. Вначале она этому не придала большого значения, но через неделю ей стало совсем плохо, она лежала и дышала с каким-то хрипом. Ставили горчичники, банки, растирали, давали аспирин, но ничего не помогало, она таяла на глазах. Пришел врач, наш сосед, и определил крупозное воспаление легких. По его мнению, спасет ее только препарат сульфидин. Но где его достать сейчас во время блокады?!

Мы снова вывешиваем объявления: «Золото за сульфидин». И снова к нам скоро пришли и принесли это лекарство. Лечение началось.

Мама спала на диване, а я рядом на раскладной кровати. Однажды ночью я проснулся и слышу, как тихим голосом мама зовет свою сестру, которая спит у нас в ногах на большой кровати. Я сразу поднялся и разбудил тетю Эльзу. Мы зажгли коптилку, и она подошла к маме. Я слышу: «Эльза, я умираю!». Лоб ее был холодным и мокрым, пульс уловить уже было невозможно. Мы разогрели на плитке воду, обложили маму грелками, напоили теплым чаем, стали растирать ей руки. Оказалось, что это был кризис, когда температура резко падает и сердце слабнет. Именно во время такого кризиса больные умирают. Сульфидин сделал свое дело, она выздоравливала, наутро ей стало лучше.

Уже в начале февраля на улицах города появились люди на грузовых автомашинах, с румяными лицами, в новеньких ватниках — они с Большой Земли. Началась массовая уборка улиц ото льда, нечистот и трупов. Мы уже знали, что город Тихвин на той стороне Ладожского озера уже отбит у противника и от него к озеру проводят железнодорожную ветку, по которой пойдет подвоз продуктов питания в наш город. Уже в конце февраля была проложена ледовая трасса через озеро к нашему берегу, по которой пошел поток автомашин, груженных мукой, а на обратном пути их нагружали людьми. Началась массовая эвакуация из осажденного города. Эту ледовую дорогу через озеро назвали «Дорогой жизни». Хлебный паек увеличился до 450–250 граммов хлеба. Стали выдавать больше и крупы. При заводах открылись медицинские стационары для людей с особо тяжелой формой дистрофии, в первую очередь брали туда ценных специалистов.

Я слышу чуть ли не каждое утро за ширмой у меня в ногах кровати разговор тети Эльзы с Сергеем Ивановичем.

— Пойди, у вас на комбинате уже наверняка есть стационар, они сразу же тебя туда возьмут, ведь ты ведущий инженер.

— Эльза, я не смогу дойти, ты посмотри на мои ноги… Но, наконец, Сергей Иванович собрался и дошел до Охты.

Там уже собралась дирекция, и ему назначили особый паек, но в стационар не взяли — были и послабее его.

Однажды мама решила проведать нашу старую квартиру на Лахтинской улице. Подходит к двери — в ней записка от управдома с просьбой немедленно прийти к ней. Управдомом была женщина, Дмитриева, которая знала, что дом этот принадлежал когда-то моему деду, знала хорошо и моего отца. В домовой конторе она отвела маму в сторону и дала ей в руки бумажку. Этой бумажкой оказалась повестка из НКВД о выселении всей семьи из города как немцев. Мама так и рухнула на стул. Выдержали блокаду и заслужили! Это значит, что НКВД очнулся от блокады и приступил к своим делам. Вместо того чтобы эвакуировать наиболее ослабших граждан, они принялись, прежде всего, за списки российских немцев в городе. Управдом ей шепчет: «Если можете быстро исчезнуть из города, я отдам назад повестку и скажу, что вас не нашла». В то время это был героический поступок. Но как исчезнуть из города, чтобы не оказаться в вагоне с автоматчиком за спиной? Мама уже на следующий день пошла в институт просить включить ее первой в списки на эвакуацию, но так, чтобы это считалось командировкой в филиал института в городе Кокчетав. Ведь в Казахстан и шло выселение немцев. Во всех других местах мамин паспорт с четко обозначенной записью «немка» стал бы прямой уликой. Но все-таки было важно, чтобы мамин паспорт остался без страшного штампа НКВД о выселении. Старые друзья отца в институте ей обещали выдать эвакуационное свидетельство уже через неделю.

Это известие вызвало во всех других наших семьях шок. Стало ясно, что очень скоро и к ним придут такие же повестки о выселении. У нас же времени оставалось очень мало, и нужно было быть особенно осторожными с посещением старой квартиры, куда в любую минуту могут нагрянуть уполномоченные НКВД. Нам стало ясно, что почти все, что есть в нашей большой, хорошо меблированной квартире, придется бросить, и что сразу же после нашего исчезновения все конфискуют. Мебель и другие вещи невозможно вывезти в квартиру родственников, так как их скоро также выселят.

Я один приехал с саночками на нашу квартиру, чтобы взять хоть что-то дорогое для себя. Прошелся по замерзшим комнатам, где прошло мое детство после гибели отца. Все стоит на своих местах так, как будто бы вот сейчас, как в волшебной сказке о Спящей Красавице, зажжется свет и все оживет. Детская комната, с моим столом с книгами, огромным ящиком игрушек, с любимым попугаем. Он смотрит на меня все теми же широко раскрытыми глазами, как будто бы просится, чтобы я его взял с собой в Сибирь. Гостиная с папиной библиотекой и роялем, под звуки которого я засыпал. Столовая, из которой в нашу детскую так часто доносились звуки веселья. Знакомые картины, с которых смотрят на меня все те же знакомые глаза. Но все застыло, замерзло. Все это уже не наше — мы ссыльные. Что же можно еще спасти? Или лучше все просто так и оставить — не разрушать? В глаза мне бросились тома немецкой энциклопедии Брокгауза, которые были в раннем детстве моим «окном в мир», столь захватывающими были в них красочные иллюстрации. Но куда же я повезу эти двадцать четыре тома?! А вот на другой полке стоит собрание сочинений Льва Толстого в издании Маркса, мне хорошо запомнилось, как мама читала нам вслух его «Детство», «Отрочество» и «Юность». «Возьму его!» Связал все тома, вытащил на лестничную площадку, но вдруг вспомнил о маминой библиотечке поэзии начала века, которую она так любит. Вернулся, связал еще стопку из первых изданий Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Хлебникова, Лохвицкой, Северянина, Маяковского и других, и повез я все это на санках на квартиру к бабушке. Зачем повез? Но уже после войны оказалось, что именно эти книги и спаслись, так как при выселении бабушки одну из комнат, принадлежащую ее внуку Вове, который был в это время на фронте, военкомат закрыл и опечатал как имущество фронтовика.

Голодные и ослабшие, что мы можем взять с собой? Собрали пять чемоданов самых необходимых вещей, но поднять их втроем можем лишь с большим трудом. Как же мы их дотащим до Финляндского вокзала, с которого начинается эвакуация? И тут снова пришла в голову идея: нанять по объявлению грузовую автомашину. Расклеиваем: «Отдаем дубовый гарнитур столовой мебели за доставку семьи на Финляндский вокзал». И опять-таки нашлись «добрые» люди. Водитель военного грузовика приехал смотреть мебель. Через день вывез все это чуть свет утром, чтобы никто не заметил, да еще купил на бумажные деньги рояль красного дерева фирмы Ратке, фирмы родственников бабушки, которые еще после Октябрьского переворота убежали и живут в Берлине. Бумажные деньги, о которых мы и забыли, нам там, на Большой Земле, окажутся снова необходимы.

В последний раз мы вошли в свою квартиру и стали снова обходить знакомые комнаты. Все вещи смотрят на нас, как бы прощаются. Они остаются — мы уезжаем. Кто-то будет играть в мои игрушки? Мама снимает в какой-то задумчивости фотографии отца в рамках. «Ну, вот так… вот так, значит… ничего не поделаешь». Мы выходим на площадку знакомой лестницы, мама стоит в раздумье, словно что-то забыла, держась за дверь, но потом как-то быстро и резко ее захлопывает. Этот последний щелчок двери особо запомнился мне. Я еще и раньше знал, что Советы — антигуманный террористический режим людей, захвативший в стране власть и назвавший себя коммунистической партией. Но случай с нашим выселением из родного города, столь несправедливый и столь безжалостный, заронил в мою душу мысль, что нужно с ними бороться, и эта мысль вскоре стала руководить мной.