Так он и очутился рядом со мною на постройке Чур-Бай-Нуринской плотины, которая, как говорили старые лагерники, оказалась «покруче Колымы».

Когда качу тачку, уже не обращаю внимания на подгоняющие крики сзади: на все стало наплевать, стараюсь только не упасть с мостков в заснеженную глину. Норму в этот день мы не выполнили: Петя захромал — старое ранение дало о себе знать. Он то и дело садится, скручивает махорку и кашляет. Со мною тоже происходит что-то непонятное, все суставы начали ныть. Бью киркой по грунту и не смотрю, куда попадаю, мокрый снег залепляет глаза, и я его уже не сбрасываю с лица, мне стало как-то все равно, что будет со мною.

Утром пайку выдали только 550 граммов. Весь день у меня горели щеки и ныли суставы. «Это что же с тобой такое?» — всматривается в меня Петя.

Вечером я не спустился с нар, чтобы получить вечерний суп. В висках стучит, начался озноб, а ночью весь промок от пота.

Рано утром, за час до развода, в барак приходит летом, так называемый лекарский помощник, чтобы зарегистрировать больных. Это огромный детина из санитаров лазарета. К нему выстраивается очередь. В ящике у него несколько больших бутылей с красной, синей и желтой жидкостями — это растворы салициловой кислоты, хинина и чего-то еще — почти вся его аптека. Обычно дневальный помогает ему.

— Ну, что там у тебя? Открой-ка рот… Температуры нет, поработай еще. Никифор, дай желтой воды!

И дневальный наливает этот «препарат» из огромной бутыли в небольшую стопочку.

Мне повезло, сегодня пришел другой лекпом. Это была пожилая, совсем седая женщина, Зоя Федоровна. За доброту и обходительность все называли ее мамой. Была она старая лагерница, уже ходила без конвоя, срок отбывала с 37-го года по статье «ЧСИР» — член семьи изменника Родины. «Изменником» был ее муж, заместитель наркома внутренних дел, давно расстрелянный.

Большие выцветшие глаза Зои Федоровны источали одновременно печаль и ласку. Для каждого она находила какое-либо утешающее и подбадривающее слово. Ее уважали: как только она появлялась в проходе между нарами, суета и гомон стихали, ее провожали к окну, ставили перед ней единственную скамейку в бараке. Но она не садилась, а сажала на нее больных из огромной очереди. Прав она никаких не имела, ей разрешалось отобрать из этой массы только тяжелобольных и показать их вольному военному фельдшеру. Больными считались только те, кто имел или температуру выше 37.5, или серьезное ранение, или был уже настолько слабым, что не мог стоять.

Когда я подошел к Зое Федоровне, она как-то особо внимательно стала всматриваться в меня. Потом обо всем расспросила и сказала, что у меня ревматизм. Температура была высокой. «У тебя есть свитер?» — спросила она. «Нет», — ответил я, и к глазам моим подступили слезы: я почувствовал, что меня жалеют. «Оставайся. Как твоя фамилия?»

Итак, я в пустом бараке и только теперь рассмотрел это огромное помещение, приспособленное, видимо, из старой овечьей кошары. С двух сторон ряды узких, уже замерзших окон, в центре ряд столбов, поддерживающих крышу, и от них по обе стороны сплошные ряды двухэтажных нар. Нары покрыты сплошными рядами плетеных матов из камыша, на которых аккуратно разложены старые одеяла, мешки, шинели и бушлаты. В изголовье — ряд из мешочков, ящичков или подушек из сена. Такие ценности, как хлеб, сахар, сало, в бараке оставлять было нельзя — все будет украдено. Умываться можно только на небольшом дворе перед проволочной зоной, там стоят ряды деревянных умывальников, вода в которых быстро замерзает. В баню водили под конвоем один раз в неделю: порция жидкого мыла намазывалась на локоть, за двадцать минут нужно было помыться и одеться.

Барак не отапливался, да в этом и не было необходимости: в него набивали столько людей, что ночью все лежали голые от духоты и с окон в проходы текли потоки талой воды. Днем же помещение начинало промерзать, и окна покрывались снегом. Кроме больных, в бараке днем оставались только дневальные, это были обычно старики или инвалиды. Стать дневальным считалось большой удачей, спасением, так как дневальные не только убирали барак, но еще и приносили утром хлеб в корзинах, нарезанный «пайками», помогали затаскивать вечером котлы с супом, и при этом им все время что-то перепадало. И, конечно, самое главное, они не стояли в мокром забое и не возили тачки.

По неписаному правилу, введенному комендантом зоны, все оставшиеся больные, если они могли передвигаться, должны были помогать дневальным убирать бараки, таскать бачки с супом и кипятком, смазывать глинобитный пол и подметать территорию зоны. Вся жизнь в лагере была до мелочей расписана, и никто не мог остаться незамеченным.

Конечно, таблетки аспирина, которые получил, принимать я не стал, они могли снизить мою спасительную температуру. На следующий день подхожу я к Зое Федоровне, и она протягивает мне небольшой сверток, а в нем старый заштопанный шерстяной свитер! «Кто она тебе?» — спрашивали соседи по нарам. «Никто», — отвечал я, но сразу почувствовал, что я теперь не один, у меня есть Зоя Федоровна.

Я лежал на верхних нарах в почти пустом бараке и с любопытством рассматривал свои руки, которые теперь казались мне чужими. Уборка в бараке была уже закончена, и наступила необычная тишина. Я знал, что сейчас прямо подо мной сидит на нижних нарах старик дневальный в старой стеганой жилетке и пьет морковный чай из своей керамической кружки, закусывая припасенным сухарем. Зовут его Семеном Никаноровичем.

— Слезай! — не дает он мне покоя. — Сейчас за песком пойдем!

Песком посыпались коридор и передняя площадка барака, через которые вечером должна пройти вся масса усталых после работы людей и притащить на ногах килограммы глины. Глина прилипла бы к полу, если бы не этот песок. Я слез, и Семен Никанорович стал меня обо всем расспрашивать, а потом и я его.