И одиноким, непонятным уродом в этом царстве беззаботности жил его младший представитель, наш однокашник Пантелеймон. Он презирал женщин, курил махорку, скручивая вот этакие козьи ножки, и целиком погрузился в тайны строения человеческого тела. Он мечтал стать врачом. И не «лошадиным», как отец, а настоящим, человеческим. Если и случалось ему оторваться от страниц анатомии, то лишь в том случае, если кто-нибудь из гостей предлагал организовать пульку. Пантелеймон был заядлый преферансист.

Мы вошли в дом Вахлаковых в первый раз, краснея и смущаясь. Зилов опрокинул вешалку с ящичками для галош и крючками для зонтиков. Теменко отдавил ногу Вале, отворившей нам дверь. Ведь это впервые мы самостоятельно вступали в свет, в чужой дом, в чужую семью. А главное, рядом с нами и вокруг нас непринужденно порхала Валя и величаво проплывала Аля — девушки, гимназистки, особы иного пола. Какие бы то ни было сношения с этим иным полом, по законам Кассо, были нам абсолютно и строжайше запрещены. Мы росли истинными дикарями и вахлаками.

Когда вешалка, опрокинутая Зиловым, была общими усилиями водворена на свое место, а боль в Валиной ноге, отдавленной Теменко, более или менее успокоилась, а все мы неловко, как связанные, прилипли к стенам большой залы в квартире Вахлаковых в ожидании начала репетиции, Аля вдруг повела на Сербина голубыми белками своих всегда прищуренных темных глаз.

— Ах, это вы и есть Сербин? — с любопытством посмотрела она на него. — Я знаю, вы влюблены в Катрю Кросс!

Сербин чуть не упал. И стол, и рояль, и вешалка с зонтиками, и Венера Милосская, и сама Аля завертелись вокруг него в чудовищном канкане. Он влюблен в Катрю Кросс! Это только что сказано вслух, при всех. Господи! Ведь он же был уверен, что это знает только он один, да и то про себя, и никто не проникнет в его тайну никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. Влюблен! Да самое это слово унизительно для гимназиста пятого класса и левого инсайда футбольной команды! Стыд! Позор! Конец света!

Когда спустя немало времени Сербин наконец кое-как пришел в себя, он постарался снова включиться во внешний мир и робко посмотрел вокруг. Сердце его цепенело от предчувствия того переворота, который должен был теперь произойти в его жизни. Но, к удивлению, все осталось неизменно и нерушимо. Конец света не наступил. Сербин стоял один у стенки, прилипнув к ней, казалось, навеки. Товарищи бросили его, они от него отшатнулись. Зилов совсем исчез. Туровский и Кашин расположились на диване, около рояля стояли Кульчицкий и Теменко. Но между Туровским и Кашиным сидела тоненькая, миниатюрная Валя. Ее кавалеры, соперничая друг с другом, из кожи лезли, чтоб привлечь к себе ее внимание. Кульчицкий наклонился к Але и что-то тихонько ей нашептывал. Аля краснела, смеялась, томно щурила глазки и грозила Кульчицкому пальчиком. А Теменко — да, да, стыдливый бирюк Теменко, который должен был играть роль немца-врача без слов, — топтался рядом и все делал попытки тоже ввернуть занятное и явно недвусмысленное словцо. Кульчицкий за Алиной спиной грозил ему кулаком.

Сербин скрестил руки на груди и с презрительной грустью, с трагическим выражением оскорбленного достоинства бросил вокруг орлиный взгляд. Но ни на его оскорбленное достоинство и презрение, ни на него самого никто не обращал внимания. Все были заняты своими делами. Сербин прошелся по комнате и кашлянул. Потом постоял возле Вали с Туровским и Кашиным. Потом возле Али с Кульчицким и Теменко. Он кашлянул еще раз, надеясь все же обратить на себя Алино внимание. Но Аля была увлечена разговором с Кульчицким.

Сербин вышел в коридорчик, прошел на кухню. В кухне под вьюшкой стоял разожженный самовар. О нем забыли, и он пригас. Рядом на табуретке лежал одинокий Пантелеймонов сапог. Сербин схватил сапог и начал бешено накачивать воздух, раздувать жар…

Мельпомена поселилась среди нас. Она не замедлила позвать и своих подружек. Венера прибежала первой. Ох уж эти древние музы и богини! Они никогда не ходят в одиночку.

Макар и Жаворонок не принимали участия в нашем гимназическом театре. Первый оказался абсолютно бездарным во всех видах и жанрах искусства, второй называл их несвоевременной чепухой и детскими игрушками. Макар и Жаворонок до семи бродили по городу, а после семи валялись у Пиркеса на его кровати и верблюде. Самого Пиркеса теперь почти никогда не бывало дома. Кроме уроков, ему еще приходилось бегать и на репетиции квартета. С особого разрешения директора, репетиции шли до десяти вечера.

Поэтому Жаворонок и Макар были весьма удивлены, когда, подходя как-то к дверям Шаиной комнаты, услышали тихие и печальные рулады его скрипки. Пиркес играл.

Но Пиркес был не один. Против него, на верблюде, наклонившись вперед, стиснув колени и зажав между ними сложенные ладони, сидела девушка. Глаза ее не отрывались от лица Пиркеса. Это была совсем незнакомая нам девушка, очевидно даже не местная. Лет шестнадцати — семнадцати, черноволосая, смуглая и красивая.

Макар и Жаворонок растерянно застряли на пороге. Пиркес увидел их, оторвал смычок от грифа — звук резко и неприятно оборвался — и помахал над головой в знак приветствия.

— Вот, знакомьтесь, — с несколько наигранной веселостью прокричал он. — Это Мирель. А это мои товарищи, Макар и Жаворонок. Макар — наш философ. Ха-ха- ха! — И Пиркес хлопнул обоих товарищей по спине.