Шрифт:
— Хлопцы все дома? — спросил кто-то, отсмеявшись.
— Все. То есть вообще все, но Кульчицкий отправился к той… ну вообще туда…
К той… туда… Это означало: к Стецюрам, сестрам Вивде и Мотре… Это вам не диалектика Гегеля в Макаровой интерпретации! Женщина! Не вообще — абстрактная, теоретическая, литературная женщина. А смуглая Вивдя и черноокая Мотря. Кульчицкий снова пошел к одной из них. Мы взволнованно примолкли.
Вдруг ночная тьма дрогнула, всколыхнулась, и вслед за тем тихо расцвело бледное сияние, вырисовывая вокруг нас в ночи контуры приземистых хат, стройных журавлей и кудрявых деревьев. Мы подняли глаза. Тучи разорвались надвое по всему небосводу, и сквозь эту колоссальную расщелину сочился на нас и на все вокруг мягкий, холодный и мертвый лунный свет.
Ах, лунный свет! Он только еще больше раздувал тревогу, рожденную в груди мыслью о женщине.
— Слышишь, Макар! — прервал наконец общее молчание Туровский. — Вот ты столько перечитал философов. Как там того… великие умы рассматривали этот самый вопрос?…
Он не сказал, какой именно вопрос, но в этом и нужды не было. Мы все понимали его и так. Он хотел услышать о тайне, которая волновала, которая манила и мучила нас…
Макар растерянно молчал. Ему нечего было ответить. Великие умы нигде и словом не обмолвились об этом деле. И неизвестно почему. Одно из двух. Либо это вопрос слишком сложный и им самим его не разрешить. Либо, наоборот, это все слишком просто и разрешать здесь, собственно говоря, нечего…
Впрочем, Макар промолчал еще и потому, что ему было неловко. Любовной тайны он стыдился…
Луна скрылась снова. Снова наступила темнота. Мы были уже возле школы. Туровский насвистывал какую-то песенку, грустную, любовную…
Наша девушка
Наконец-то нам стали известны результаты истории с прокламацией, отобранной у нас инспектором на поле Вивдиной соседки. С этими новостями неожиданно явилась… Мирель.
Появление Мирели и правда было совершенной неожиданностью. Последний год видеть ее приходилось случайно и очень редко. Год назад, движимые наилучшими чувствами, мы решили вырвать ее из объятий уготованной ей судьбой гибели. Мы решили найти ей какую-нибудь работу или устроить ее учиться. Девушка согласилась. Мы несли к Шае все, что, по-нашему, могло способствовать устройству беженки Мирель. Мы натаскали платья своих сестер, денег из собственных ничтожных достатков, наивных книжек — от Чарской до Тургенева. Мы уже видели, как Мирель потом поступит в гимназию, сдаст экзамены на высшие женские курсы или станет зубным врачом. Мы наперебой брались заниматься с Мирель арифметикой (Шая), географией (Туровский), алгеброй (Сербин), психологией и логикой (Макар). Потом мы вспомнили про латинский язык — ведь чтобы поступить на курсы дантистов, надо было сдать экзамен за четыре класса гимназии. Но Мирель арифметику знала (она училась в торговой школе), географией не интересовалась, на уроках алгебры засыпала, а из латинских слов до нее доходили только звучавшие двусмысленно на русский слух, и она начинала хохотать.
Одним словом, первые два месяца все это еще интересовало Мирель своей новизной. На третий — она уже заскучала. В начале же четвертого, вернувшись как-то с уроков, Шая нашел на столе грязный клочок бумаги с небрежными каракулями:
«Прощай, Шая! Все вы славные хлопцы, только чересчур умные. Я поступила на работу официанткой в офицерский ресторан. Там будет что есть и платят деньги…»
И вот нежданно-негаданно Мирель явилась к нам в село с городскими новостями. Она подъехала к школе на почтовой бричке, соскочила и вбежала в коридор, как раз когда мы садились обедать.
— Здорово, умники! Я тоже буду есть борщ с кашей. А это что за лысан?
— Лысан — это был Аркадий Петрович. К знакомству с Мирель он отнесся довольно холодно. Сдержанно поклонившись, он встал из-за стола и собрался удалиться к себе.
— Мирель?! — удивились мы. — А вы сюда зачем?
— Меня прислали хлопцы рассказать, что вышло с той вашей прокламацией! Ой, наделали шуму на весь мир!
Услышав, что речь идет о прокламации, Аркадий Петрович не ушел, вернулся к столу.
Мы столпились вокруг Мирель и забросали ее вопросами. Как обернулось с прокламацией? Что там решили в гимназии? Сообщил ли Вахмистр барону Ользе? И почему, собственно, с этими новостями приехала Мирель, а не кто-нибудь из товарищей?
Приехала именно Мирель по причине очень простой. Вокруг города идут сплошные облавы на дезертиров, которых много развелось по селам и лесам, и на выезд из города требовался, даже гимназистам, специальный пропуск. Постановление это не распространялось на женщин, и, разумеется, кому же, как не Мирель, следовало нас известить. Что же до истории с прокламацией, то к барону Ользе Вахмистр не пошел. Педагогический совет рассудил не давать огласки этому делу, которое, по мнению педагогического совета, компрометировало прежде всего дирекцию гимназии. Решение в конце концов приняли такое: Аркадию Петровичу сделать замечание и в помощники ему послать Пиля, а всем членам дружины, где обнаружена прокламация, снизить балл по поведению в первой четверти предстоящего учебного года. Но — поскольку в нашей дружине был обнаружен Потапчук, не числящийся членом отряда, и поскольку известно, что сам он житель этого же села, появление прокламации в нашей дружине связывалось именно с ним. Потапчука решено из гимназии исключить, а нам запретить с ним встречаться.
Мы выслушали это сообщение мрачные и злые.
— Посылают Пиля! Хо! Пускай едет. Да ни один из нас здесь не останется вместе с Пилем. Только он приедет, мы все заболеем дизентерией и вернемся домой. Но что же делать с Потапчуком?
— Ерунда! — отмахнулся Воропаев. — Потапчук пойдет к директору и скажет, что это не он. Он может конкретно указать, что прокламацию дал нам этот дурень Яков!
— Ты думаешь, Потапчук на это согласится? — иронически заметил Пиркес. — Он честный парень и скорее даст себя выгнать из гимназии.
— Ну и дурак! Тогда мы сами должны пойти к директору и это заявить. Наконец мы можем пойти к самому Ользе.
Репетюк не мог простить Воропаеву его успеха у Муси и потому рад был случаю уколоть:
— Так это же значит наябедничать! Фи, милорд!
Воропаева бросило в жар. Сердце его тоже не свободно было от ревности.
— Вы сукин сын! — обозлился он. — Если бы я пошел к Мопсу и сообщил ему правду — что не кто иной, как вы притащили в нашу команду Потапчука с этой идиотской прокламацией, тогда бы это была ябеда. Но Яков не наш, не гимназист, солдат какой-то, да еще, верно, самострел или дезертир. Вешать таких надо, а не цацкаться с ними! Что ж, из-за него своему хлопцу погибать?