Это относилось к Кашину и Теменко.

В непривычной обстановке они почувствовали себя неуверенно. Они топтались у порога, не зная, куда девать фуражки, пальто и самих себя. Зато Витька Воропаев держался прекрасно. Он подошел к столу и уверенно придвинул себе стул:

— Прошу и мне карту!

Опыт бального дирижера чего-нибудь да стоил! Теменко с завистью посмотрел на Воропаева. Одернув куцые гимназические куртки, трижды проклиная свою застенчивость и прежде всего эти же гимназические куртки, Кашин и Теменко тоже подошли к столу и робко попросили карту.

— Карту! Еще! Четыре сбоку! Разводящий! Перебор! Стучу! Очко! Ваших нет! — Никаких больше слов в комнате не слышно. Слова были ни к чему. Надо набрать двадцать одно очко, и все. Становилось даже жутко.

На отдельном столике у стены стояли бутылки с коньяком, тарелки с закуской и поднос с нарезанным лимоном. Все были в подпитии: расстегнутый воротник, прищуренные глаза, потухшая папироса, забытая в углу рта, обильный пепел на бортах френча.

Воропаев, Кашин, а за ними и Теменко начали играть. Они искоса поглядывали на Броньку. Кульчицкий играл мастерски: на первую карту он даже не посмотрел. Он ударил по банку и — чтоб все видели — проиграл рублей двадцать. Престиж был завоеван. Теперь можно было с пренебрежительным видом отрывать по марочке, как бы ожидая настоящей карты. Через полчаса проигранная двадцатка была возмещена. Еще через полчаса — взято сверх нее полсотни.

Делать вид, что ты пьешь, а в действительности не пить ничего, вещь не такая легкая. Однако Кульчицкий справлялся с этим весьма искусно. Он наливал рюмку, ставил рядом с пустой рюмкой соседа, потом вдруг хватал, быстро опрокидывал в рот и ставил назад пустую. Зато у соседа стояла теперь полная. Воропаев и Теменко показали себя прекрасными учениками. Они понемногу овладевали методом Кульчицкого. Кашину эта наука давалась труднее. Ему пришлось выпить одну рюмку, потом еще одну, потом еще и еще. Около двух часов ночи его уже оттащили и оставили отсыпаться рядом с каким-то капитаном.

Под утро Гора-Гораевскому играть надоело. Кроме того, он был в выигрыше и ему не хотелось выкладывать деньги обратно. А тут вдруг двери отворились, и привалило еще человек десять свеженьких, трезвых и денежных артиллеристов. Гора-Гораевский зевнул и предложил полчасика передохнуть. Его немедленно поддержал Кульчицкий. Хорунжий и двое прапорщиков присоединились к ним.

— Манифик! — подмигнул хорунжий. — Можно перейти по соседству?

Гора-Гораевский брезгливо поморщился. Он тоже был пьян, но отлично владел собой. Опьянение проявлялось только в том, что он был бел, как свечка. Предложение героя казака пришлось ему не по вкусу.

— Давайте лучше, господа, в тридцать седьмой лазарет. Сегодня там дежурят Клава, Мария Кирилловна, Верочка и Пупс. — Он причмокнул и щелкнул пальцами. — А? Что скажете, господа?

К сестрам двинулись Гора, двое прапорщиков, Кульчицкий и Воропаев. Теменко решил еще ненадолго остаться. Ему начала идти карта.

Пьяную компанию встретил на дворе сумрак осеннего утра. Было часов шесть. Сеялся дождь, и все вокруг казалось пропитанным туманом, скользким и противным. По главной улице, к товарной станции, медленно двигался бесконечный обоз. Он тянулся без перерыва уже третий год. Повозки под брезентом, повозки без брезента, тачанки. Мокрые ездовые сидели съежившись под надвинутыми козырьками и попыхивали трубочками. Другие брели за повозками и бесстрастно переругивались. На компанию офицеров никто из них и внимания не обратил. Козырять? Да ну их! Это же фронт, а не бульвар в губернском городе.

И вдруг — неожиданно и странно в этот ранний час — обрушились медные звуки оркестра. Они возникли прямо из тумана, из осенней измороси, из мелкого и частого дождя. Они поглотили грохот обоза, разорвали самый обоз и бодро вступили на главную улицу. К воинской рампе направлялся маршевый батальон. Тысячи две солдат шли строем. Во главе каждой полуроты выступал ее командир. Впереди батальона в сыром и бесцветном утреннем сумраке даже полоскалось знамя. Это отбывало на фронт пополнение какого-то полка. Две первые роты состояли из совсем юных солдат. Среди них не было ни одного старше девятнадцати. Они держались «смирно» и печатали шаг. Две другие роты были сплошь бородачи. Они шли, шаркая огромными сапогами. Бороды их глядели в землю. Но оркестр наигрывал бравурный марш «Морской король». Оркестру было все равно: бородатые или безусые, шесть часов вечера или утра. На войне нет ни бородатых, ни безусых, ни утра, ни вечера.

Офицеры стали «смирно» и отдали честь знамени.

Держа руку у козырька, Гора-Гораевский искривил тонкие, бескровные губы:

— Какие пышные похороны… По четвертому разряду…

Пропустив батальон, компания свернула на железнодорожную линию, к лазаретам.

Броньки Кульчицкого в компании уже не было. Он своевременно смылся. Он не сторонник такого расточительства. Он уже знал, что значит пойти к сестрам в компании Гора-Гораевского. Это — вино, шоколад, апельсины. Рублей двадцать пять вылетит в трубу. Ради чего? Бронька тихо повернул назад.

Теменко вышел ровно в полвосьмого. Ведь в восемь начиналась муштра. У него было всего полчаса, чтобы поспеть в роту.

Утро стояло сырое, ослизлое, но Теменко дышалось легко. И правда, так приятно после бессонной прокуренной и пьяной ночи выйти на свежий ветер и втянуть в легкие влагу осеннего утра. Кроме того, в кармане у Теменко топырилась пачка ассигнаций. Небогато, правда, рублей пятьдесят. Но ведь вчера вечером там была одна десятка.

Теменко легко перескакивал через лужи. Ведь он же никого не обмишурил. И никаких передержек. Ведь они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы. И денег же у них — до черта! Ей-ей!