«Чем, интересно, этот дромадер-бактриан питается?» — подумал Гамаюн без всякого интереса. Такая мысль приходила ему на каждой прогулке, при взгляде сверху на изжеванную и выплюнутую Верблюдом пляжную кабинку для переодеваний (тонны две металла и железобетона — пляж возводил стройбат, на века). Вопрос был риторический. Раз живет — чем-то питается. Может, айдахарами. Может, тюленями. Может, ежегодными девственницами от окрестных племен.

…Шаланды, полные яичек, причалили — прямо на пляж, все по инструкции. Высоковато, конечно, бегать по бетонной лестнице с ящиками, но под дулами береговых батарей надежнее. А бойцам тренировка полезна.

Гамаюн пошел дальше, в сторону от озера.

Дальше стояли руины тридцать второго и тридцать первого домов. Напоминали они о Сталинграде, и о вспарывающих камень и кирпич фугасах, и о фельдмаршале Паулюсе, выползающем из-под схожих развалин с поднятыми передними лапками.

Но бои здесь, что характерно, не шли — не докатился германский блицкриг до прибалхашских степей. И фугасы иных супостатов из-за периметра не залетали. И Паулюс, понятно, в подвалах этих трехподъездных домишек не сшивался… Все разгромили свои — за одну ночь. Зимой (уже после Прогона) дома расселили и отключили от света и тепла в целях экономии. Дабы перевести в личный генерала Таманцева резерв жилого фонда. Ага. Перевели. Всю ночь тени-морлоки копошились в опустевших зданиях — к утру остались лишь стены и перекрытия. Окна, двери вместе с косяками, паркет и линолеум с полов, сантехника, электрика — все под метелку. Обошедший утром оба дома Гамаюн обнаружил лишь два относительно пригодных к употреблению предмета: забытую на гвоздике в ванной мочалку средней степени изношенности и выцветший древний постер Саманты Фокс, причем о левую грудь секс-дивы кто-то долго и старательно гасил окурки. Гамаюн вполне мог выяснить, кто, но не стал…

Никто из домов-призраков на него не покусился. Хотя местечко идеальное — никто не будет канючить под руку: «ну дай, дай пальнуть!», узнав, что собираются покончить с опостылевшим начальником Отдела. И дорожек для отхода — куча. Но руины молчали.

Значит — и дальше не убьют. Дальше людно, дальше не с руки. Отлично. Наша благодарность «орлятам» и их штабу. И их рядовым членам, не допустившим нарушения приказа и партизанской самодеятельности. Нервы не шалят, руки не дрожат, все под контролем, все идет по плану заговорщиков. И Гамаюна.

…Он шел в сторону штаба чуть быстрее обычного — возня с айдахаром сбила график прогулки. Тут в него и выстрелили. И — попали.

Она спустилась с откоса у шестьдесят второго дома, крайнего в городке, и пошла к гаражам.

Гаражи стояли двумя рядами. Один — вдоль мелководной бухточки (опасные жители озера в эту лужицу не заплывали). Здесь хранились лодки. Моторки. Катера. Замки и двери ржаво-безжизненные — на рыбалку в озеро теперь не выйдешь. И на закате знакомую девушку по гладко-зеркальной воде прямым курсом на полуутонувшее солнце — не покатаешь. И в город Балхаш, по магазинам, напрямик, не объезжая долгой степной дорогой озеро, — не сгоняешь. Катера уныло ржавели в темноте гаражей — кроме самых больших, реквизированных Отделом на нужды береговой охраны.

Во втором ряду — хоромы автолюбителей. Здесь владельцы появляются чаще, но не особо — за периметр выезжают колонны или конвои, где легковушкам места нет. А невеликие расстояния Девятки и пешком одолеть можно… Да и бензин стал дороже спирта. Женькин папа, впрочем, пешком передвигаться не любил, и добился-таки служебного горючего, и по утрам подбрасывал ее до школы… Но свой «жигуленок» держал под окном — жили они от гаражей далеко (по меркам Девятки, понятно).

Женька проскользнула между кладбищем кораблей и автокладбищем. Двинулась прямиком к периметру, пытаясь издалека углядеть, кто стоит на крайней вышке. Василек? Похоже, он… Точно он. Тогда проблем не будет.

— Привет, — она помахала, остановившись в тени кабины, наскоро сваренной из листов котельного железа — солнце припекало все сильнее, даром что май месяц. Улыбнулась, прекрасно зная, как действует ее улыбка на таких вот тонкошеих, восемнадцати-девятнадцатилетних Васильков.

Он промямлил что-то восхищенно-невразумительное.

— Я схожу, окунусь? — Женька улыбнулась еще раз, стараясь вложить в улыбку некое сожаление: дескать, жаль, что ты на посту, а то бы пошли искупаться вместе, туда, на дальний «партизанский» пляж, куда никто сейчас и не ходит, и где можно купаться как хочешь и с кем хочешь — вдали от сторонних глаз.

Ну как он мог запретить?

Периметр она обошла — заграждения далеко в воду не уходили. Считалось, что водные обитатели стерегут Девятку лучше бетонных плит ограды, колючей проволоки и минных полей. Не совсем так, но знала об этом одна Женька — и не говорила никому.

Она приподняла платьице и прошагала озером. Василек — тощий, с выгоревшими ресницами — смотрел ей вслед. Женька знала: смотрит — и отпустила подол на десяток шагов позже, чем могла. Скучно ему стоять там…

Васильку было не просто скучно — тоскливо до безнадежности. Призвали его в прошлом году, глубокой осенью — аккурат перед Прогоном. Думал — попал почти на курорт: солнце, фрукты, озеро как море. И, в отличие от солнечного Кавказа, — вражеские пули не летают. Ага, попал так попал… Вот те солнце — загорай, вот те море-озеро — с вышки поглядывай, вот те фрукты — облизывайся. Пули, правда, не летают. Летают дротики.

Он тоскливо смотрел на невысокий холм, за которым исчезла Женька — скалистый кряж полуострова здесь сходил на почти на нет, степь полого спускалась к озеру… Смотрел — и поневоле представлял, как там, на «партизанке», куда Женька минут через десять дойдет, она стянет через голову платьице, под которым у нее ничего, как поднимет руки, вынимая заколку из копны черных волос, как побежит к воде, и что у нее при этом будет упруго подпрыгивать, и что заманчиво покачиваться, и… Воображение Василька работало бешено, куда там видеопорнушкам — работало в цвете, в звуке, в запахе, со стереоэффектами. Глаза его закрылись, дыхание участилось, рука рванулась вниз, чуть не оторвав с мясом пуговицы хэбэшных форменных брюк третьего срока…