Катерина тупо уставилась на каплунов. Почему? Почему она стоит на этой кухне, ведь у нее был дом, брат, Рузя, была мама… мама, мамочка! Почему?

– Почему-почему… – то ли она бормотала вслух, то ли на лице у нее было написано, но Савка вдруг налетел, ухватил за косу и поволок к дверям.

– Что ты делаешь?! – попыталась рвануться Катерина, но Савка уже подпихнул ее к самому порогу и ткнул пальцем:

– Гляди!

Вытянув ноги, Охрим сидел посередь двора на поставленном на попа чурбаке – слуги, окрестные крестьяне и даже другие казаки обтекали его с обеих сторон, бросая на вольготно расположившегося усача недобрые взгляды, но лежащая поперек колен сабля заставляла их молча проходить мимо. Богатые сапоги казака покоились на измаранном жупане, а сам Охрим неотрывно глядел на кухонную дверь. Увидел Катерину – и глаза его вспыхнули, а рука томным, ласкающим движением прошлась по обнаженной сабле. Катерина прижала обе руки к животу, чувствуя, как ее резко и страшно затошнило.

– Или здесь, или в момент там окажешься, – сурово сказал Савка и настороженно огляделся, не идет ли тетка Олена.

– Так… нечестно! И недобре! – простонала Катерина, чувствуя, как душа ее просто разламывается на части.

– Дите малое! Где же ты на целом свете видела честность али доброту? – в кривой усмешке Савки вдруг проступила тяжелая, взрослая горечь.

День был как длинный темный мешок, до краев наполненный перьями, чадом, горелым жиром и неподъемными тяжестями. На печи, громадной, как три печи в Катерининой хате, кипели казаны и томились горшки. Малейшее прикосновение обжигало до пузырей. Катерину таскали по всей кухне словно тряпичную куклу, перекидывая к новой работе. Она щипала каплунов, плача от боли в обваренных кипятком руках, драила покрытый слоем застарелого жира казан, мешала деревянной ложкой разварившееся пшено и снова щипала птицу, пока на истерзанных пальцах не закровоточили сорванные мозоли. Слезы неостановимо бежали по щекам, желудок выл от застарелого голода… а потом замолчал, тело впало в оцепенение от постоянной боли и усталости. А когда очередная голая птичья тушка исчезла, Катерина остановилась, бессмысленно глядя на пустой стол. Медленно подняла гудящую голову и оглядела кухню. Чад расползался, открывая яства на медных, оловянных, дорогих серебряных и простых деревянных блюдах, словно случайно собранных на этом столе. Катерина увидела своих почти родных каплунов, с дразняще-ароматной хрустящей корочкой. Вбежавший слуга подхватил блюдо и умчался прочь. Катерина пошатнулась, чувствуя, как слабеют колени.

– Ну вот, теперь можно и повечерять! – раздался веселый голос тетки Олены… и перед Катериной на стол лег ломоть черного хлеба. Тетка торжественно протерла краем грязноватой запаски [25] толстобокую розовую луковицу и протянула ее Катерине: – На! Заслужила!

Катерина поглядела на хлеб, на лук, снова на хлеб. Проводила взглядом блюдо с таким же розовым и толстобоким, как луковица, поросенком, за которым как раз забежал очередной слуга, и прошептала:

– А еще чего-нибудь… можно?

– Радуйся, что хоть что-то есть! – возмутилась тетка Олена, обстоятельно усаживаясь к столу и смачно откусывая от такого же ломтя хлеба, разве что присыпанного солью. Почти неслышно переговариваясь, по кухне бледными тенями двигались женщины, сновали кухонные мальчишки, кажется, мелькнула белобрысая шевелюра Савки, но у Катерины не было сил даже голову в его сторону повернуть.

– Можешь сесть, – милостиво разрешила тетка Олена, насмешливо поглядывая на цепляющуюся от слабости за стол девочку. Катерина плюхнулась на лавку – она и не догадывалась, что теперь должна просить позволения сесть, когда так устала.

– И впрямь, как там твой приятель говорил – сотниковна и есть! – глядя на отщипывающую хлеб Катерину, усмехнулась тетка. – Не привыкла к такой работе?

– Меня мама всему учила! – Внутри снова все свело болью. Мама… учила. Больше не научит. Катерина отвернулась, не глядя отломила очередной кусочек. Она бы и рада проглотить хлеб в один миг, но… измученное тело готово было в любой момент вытолкнуть еду прочь. Молока бы… Кувшин с молоком проплыл мимо в руках другого слуги – слуга взбежал вверх по кухонной лестнице, и кувшин пропал.

– То мама! Мамы жалеют, а тут мамы нету, – отрезала тетка, но в голосе ее звучала не насмешка, а затаенное, глубоко спрятанное сочувствие. И это сочувствие неожиданно заставило боль в груди ослабнуть, точно тиски на сердце разжали стальной полосой злости. Ее лишили всего, ее приволокли сюда… а теперь можно и посочувствовать? Не надо!

– Мне бы… помыться где? – Катерина решительно встала.

– Что, сотниковна, ручки замарать боишься? – насмешливо начала тетка Олена… и сама замолчала. Оглядела Катерину от задубевшей, как палка, косы до сбитых ног. Прошаркала к дверям и теперь уже настороженно оглядела двор.

– Добре, никого. – Тетка сунула под ноги Катерине высокие деревянные башмаки, похожие на небольшие лодки. – Одевай и беги до колодца. Рубаху снимать не вздумай! – строго бросила она. – Все едино другую взять неоткуда. – И приоткрыла тяжелую дубовую створку, позволив Катерине по-мышиному выскользнуть в щель.

Над замком сгустились плотные сумерки, сразу за которыми падает глубокая ночь. Башня донжона четко рисовалась на темно-синем небе, а прямо над зубцами переливалась серебром первая звезда. Угловатым домиком из сумрака проступала крыша на столбах над замковым колодцем. Звенела сбруя, и медленно ходили большие темные тени – у колодца поили коней. На поилку можно встать, вылить на себя ведро ледяной воды, одно и второе, и вычесать кровь и пот из расплетенной косы… Катерина решительно повернулась спиной к колодцу и зашагала к воротам. Ноги подгибались от усталости, громадные деревянные башмаки до и дело сваливались, но без них она бы просто увязла – за день замковый двор покрыл слой растоптанной соломы, жидкого конского, поросячьего, коровьего навоза и обыкновенной грязи. Чавканье прилипающих деревянных подошв терялось в скрипе последних телег, выезжающих за ворота. Попытка могла удастся только сейчас, когда ее никто не ждет и не ищет, когда уже темно, но двор еще запружен возами. Она аккуратно пристроилась к пустому возу и зашагала сбоку и чуть позади, стараясь даже кончиком косы не попасться на глаза дядьке в крестьянской одежде, такому же унылому и тощему, как и его волы. Пронзительно скрипели несмазанные колеса, и арка ворот приближалась с каждым шагом, точно сама надвигалась на Катерину, отчаянно дрожащую в теплых июльских сумерках. Огонек свечи в фонаре над воротами отблескивал на острие пики караульного.

Мужик и волы остановились, одинаково не поднимая глаз и уныло изучая землю под ногами. Замерла и Катерина, придерживаясь рукой за борт и всем своим видом показывая, что принадлежит к этой телеге, и унылым волам, и тощему мужику. «Господи Иисусе Христе, сделай так, чтоб мужик не обернулся!» Караульный внимательно переворошил жидкое сено в телеге, заглянул под днище… скользнул равнодушным взглядом по Катерине и кивнул на ворота:

– Проходь!

Мужик цокнул языком, заставляя своих волов снова сдвинуться с места. И тут караульный небрежно бросил: