Кисонька поглядела на сестру с уважением. Мурка вроде прямая, простодушная, а потом как скажет что-нибудь, и понимаешь, что прямота – вовсе не глупость, а имидж такой.

– Но уезжать надо. Все-все, в Бердянск, в Бердянск… – заключила Мурка.

– Да, меня его мамаша тоже напугала, – согласилась Кисонька.

– Меня не она напугала, – решительно мотнула головой Мурка. – Меня пугает, что мы постоянно вокруг агентства светимся! Неплохо бы нам побыть от «Белого гуся» подальше и вообще отдохнуть от детективов, а то вон, от скандальной тетки, как от убийцы, драпаем!

Раскаленная лава должна течь медленно, будто густое масло, но ярко-оранжевый, дышащий жаром поток катился по склону стремительно, как ручьи вдоль тротуаров после майского ливня. Лава накрывала камни, могучие валуны чернели, начинали дымиться, как края горящей бумаги, и словно таять, растворяясь клубящимся дымом. Кисонька перепрыгивала горящие ручейки, иногда узкие, как лента, иногда широкие, как разложенный диван. Горячая земля жгла босые ноги, казалось, по ним прошлись наждаком. Черный камень истаял прямо под ногой – она едва успела перепрыгнуть на соседний. Но останавливаться нельзя, надо бежать, бежать быстро… Шуба гналась за ней!

Кисонька обернулась. Шуба была громадная, черная и гладкая, ее пошили из крысы, одной-единственной черной крысы – крысиная башка со вставленными вместо глаз стекляшками болталась капюшоном, а по краям рукавов свисали крысиные лапки со скрюченными когтями. Шуба шла через лаву, огненные потоки лизали меховой подол. Между распахнутыми полами царила убийственная чернота. Кисонька знала: если она нагонит, навалится на плечи, застегнется на круглые, черные пуговицы с четырьмя дырочками, пустота поглотит ее. Гладкий мех забьет рот, подавляя крики, закроет глаза, залезет в нос, мешая дышать. И она будет вечно вариться в жарких, душных недрах крысиного меха, растворяясь, как камни, только медленно, очень медленно…

Девочка всхлипнула и побежала вновь. Прыжок, прыжок, с камня на камень! Один оказался гладким и скользким, как лед, Кисонька зашаталась. Поток лавы выбросил гибкое, как у спрута, щупальце, которое вкрадчиво обернулось вокруг щиколотки. Щупальца спутывали колени, обвивали бедра. Кисонька попыталась сорвать эти путы, и те захлестнули запястья. Темная тень упала на нее. Шуба шла прямо по лаве, и рукава ее были широко распахнуты, точно собирались обнять. Девчонка судорожно рванулась, и тут же темное, жаркое, страшное накинулось на нее, накрывая с головой. Она закричала, изо всей силы лягнула ногой… и с глухим «бум!» сверзилась с дивана.

Надежда Петровна, мама Вадьки и Катьки, стояла в паре шагов от нее, выставив перед собой покрывало, будто щит.

– Я тебя укрыть хотела, ты плед сбросила… – испуганно пролепетала она.

Тяжело дышащая, мокрая, как из-под душа, Кисонька огляделась. Она сидела на полу – ноги ее плотно спутал сброшенный во сне плед. Было жарко, а жесткая шерсть царапала ступни как наждаком.

– Не надо, – пробормотала Кисонька. – Я… Я вас лягнула? Извините, я не хотела, мне кошмар приснился.

– Ничего… – неуверенно ответила Надежда Петровна. – Это ты извини, – она понизила голос до шепота, косясь на спящую на разложенном диване Мурку и Катьку на соседней кровати. – Я пойду завтрак делать, а вы еще можете полчасика полежать, – и тихонько вышла.

Кисонька выпуталась из пледа, заползла обратно на диван и тут же натянула плед себе на плечи – теперь ее била дрожь.

– Ты чего диван качаешь? – сонно пробурчала сестра и перевернулась на другой бок. Старый диван с разболтанными пружинами закачался еще больше – прямо как море, на которое они собирались!

– Шубу во сне видела. Из крыс, – пробурчала Кисонька.

Мурка приподняла встрепанную голову, вызвав новое качание дивана.

– Вот уедем, и все будет в порядке! – пробормотала она, пытаясь снова устроиться поудобней.

Оптимистка Мурка, верит в людей. В смысле, что люди гораздо больше хотят хорошего себе, чем плохого окружающим, и за каждым преступлением обязательно стоит выгода. Если даже человек, по сути, гад, но потерять от преступления может больше, чем приобрести, будет он сидеть тихо и никого не беспокоить. А Кисонька за время работы в «Белом гусе» поняла, что не все измеряется деньгами. К сожалению. Есть люди, которые пакостят просто из любви к искусству, не считаясь с собственными потерями. Для Мотиной мамы люди – она сама и, конечно, ее сын. А все остальные появились на свет исключительно для удовлетворения желаний мамы и особенно – Моти. Любая попытка окружающих объяснить, что они вообще-то сами по себе, со своими планами и желаниями, вызывает у мамы искреннее негодование. Вместо того чтобы явиться к Соболеву с повинной, Кисонька удрала из дому. Что же теперь будет?

– Все выспались, – зевнула Мурка. – Мы тут, родители – дома, если, конечно, Мотя поверил, что мы уехали. А то я не знаю, о чем ты думаешь! – Мурка сладко потянулась. – Что Мотина мама совершенно отмороженная, и не возьмет ли она наших родителей в заложники, чтобы наказать тебя за неповиновение.

– И что? – напряженно переспросила Кисонька.

– С ума ты сходишь, вот что! – хладнокровно объявила сестра. – Мотя – псих наследственный, а ты заразилась. Кто она вообще такая, эта мама, чтоб мы ее боялись?