Фантазии.

Одиночество — это прислушиваться к дождю, барабанящему по тонкой мембране между нею и ядовитой природой, подумала Зоя. Одиночество подразумевает воспоминания, разбухающие, чтобы превратиться в кошмары.

В её снах она вновь была в Тегеране.

По словам врачей Трестов, эти воспоминания были надёжно спрятаны. Но то, что изменило Зою — чем бы это ни было, — похоже, одновременно и сорвало цепи, сдерживающие память. Стоило закрыть глаза, как перед нею вновь вставали ужасные картины.

Детский дом для сирот был склепом, сложенным из шлакоблоков. Он раскинулся на целые акры маслянистого гравия, со всех сторон окружённый смертоносными оградами из армированного стекла. Как и большинство благотворительных приютов, рассыпанных по Азии и Европе, детский дом был осколком чумного столетия. Когда-то в прошлом он вполне мог быть гуманитарным проектом, одним из великих социальных проектов первых Трестов, но к этому времени он стал едва ли чем-то большим, чем коллектором для государственных борделей. Позднее его управляющие сообразили, что могут повысить свои личные доходы, сдавая подопечных в аренду на публичном рынке или, как минимум, на той части рынка, которая слишком бедна или больна для того, чтобы получить доступ к лицензируемым постелям.

Недостатком было то, что обитатели Образовательного коллектива Западного Квадранта Тегерана — как во всеуслышание гласила надпись на воротах — не получали даже того минимума медицинского надзора, который требуется в самых непритязательных лицензируемых борделях. Аналогично и клиенты, главным образом работяги с местных заводов Трестов, опоясавших город, не проходили особого осмотра.

Зоя оказалась в приюте вместе с четырьмя генетически идентичными сёстрами: Франческой, По, Авитой и Лин. Их, голодных и сбитых с толку, доставили из приюта для малышей орбитальным транспортником. Сперва говорящая на фарси нянечка накормила их белковым супом и облачила в тёплые, хоть и некрасивые комбинезоны, терпеливо вынося просьбы малышек отправить их обратно. Но через день-два такого обращения их перевели в общежитие.

И начался кошмар.

Воспоминания, словно буря, вихрем врывались во сны Зои.

Использовали всех, и умерли все.

Франческа скончалась первой — от лихорадки, терзавшей её тело в течение пяти долгих февральских дней, пока она не повернула своё изнурённое тельце к стене из шлакоблока и просто перестала дышать.

Это неправильно, вспомнила Зоя свои детские мысли. Мы рождены, чтобы лететь к звёздам. Это неправильно.

По и Лин умерли вместе от заражения жестокой геморрагической лихорадкой, опустошившей общежития — персонал учреждения называл её «Браззавилль-3», чем она вполне могла быть. К собственному отчаянию, Зоя не чувствовала особого горя от смерти троих сестёр. Она испытывала эгоистичную благодарность от того, что из опасений заразиться посетителей борделя стало гораздо меньше. К несчастью, еды тоже стало меньше, что плохо. Поговаривали о карантине; на следующие шесть месяцев Западный Квадрант города практически обезлюдел.

Но со временем эпидемия схлынула. Зоя и Авита оказались в числе выживших.

Зоя сблизилась с единственной оставшейся сестрой, и на неё сильно повлияла почти случайная смерть Авиты от скудного питания и небрежного ухода. Она — моё отражение, думала Зоя, час за часом не отводя глаз от тела Авиты, пока команда медиков не явилась, чтобы его забрать. «Когда умру, буду выглядеть так же», — думала Зоя, считая это вопросом самое большее нескольких месяцев. Словно статуя из мягкой глины — бледной, освещённой солнцем и равнодушной ко всему.

Зое не хватало Авиты, Франчески, Лин и По. Другие обитатели приюта часто бывали с нею жестоки, а надсмотрщики в белых медицинских масках её просто презирали; Зоя начинала думать, что по правде смерть может быть и не столь ужасной — уж точно не хуже, чем и дальше жить в этих стенах день за днём.

Но потом в Тегеран прибыл Тео.

Что-то произошло, что-то политическое, в Высоких Семействах. Зоя помнила Авриона Теофилуса с детдома для малышей. Тогда он каждый месяц приходил, чтобы посмотреть на Зою и её четырёх сестёр. Он частенько гладил Зою по голове, пока нянечки клонили перед ним головы, а туповатые роботы несли ему чай и сахарные кексы, которыми он делился. В своей чёрной униформе он всегда выглядел блистательным. И теперь, в Тегеране, он выглядел всё так же блистательно, но казался темнее, более сердитым; он кричал на смотрителей приюта, которые ёжились и пытались убежать. Тео последними словами клял общежитие, ледяной душ, комнаты для «свиданий» с грубыми и грязными одеялами.

Он заключил Зою в объятия — осторожно, потому что она стала хрупкой. От его униформы, к которой Зоя прижалась щекой, тянуло свежестью, мылом и паровой глажкой.

Тео казался Зое своего рода принцем. Разумеется, никакой он был не принц: он был всего-навсего дальним родственником Семей, кузеном племянника кузена, по существу крупным функционером подразделения Трестов, «Устройства и Персонал». Его фамилия была Теофилус, а не Мэллок, Куонтрилл или Митсубиси. Но это не имело никакого значения. Он явился затем, чтобы забрать её. Слишком поздно для По, для Лин, для Авиты и Франчески. Но не слишком поздно для Зои.

— Одна из моих девочек выжила, — шептал он, неся её на руках в мобильный госпиталь гуманитарной службы. — Одна из моих девочек выжила.

Когда он пытался передать Зою докторам, она прижалась к нему настолько крепко, что ей пришлось ввести успокоительное.

Зоя пробудилась ото сна внезапно, оцепенев от ужаса. Ей послышался какой-то звук… впрочем, это лишь раскат грома, эхом отдавшийся между пиками высокогорий Коппер. Дождь перестал лить и заморосил.

Полиплексовая стенка осветилась снаружи. Утро.