Когда адъютант вновь возник в проеме дверей, Семенов, почувствовав, как под глазом опять задергалась заполошная жилка, приказал:

— А теперь узнай, почему стоим? И как долго еще будем стоять?

Из теплого вагона было хорошо видно, как холодно китайцам. Они почему-то медлили — то ли действительно ждали какое-то начальство, то ли имели приказ продемонстрировать силу на расстоянии, то ли у них была другая цель. Ясно было одно — они с удовольствием арестовали бы атамана Семенова, слишком уж надоел он всем — красным, белым, голубым, зеленым, желтым — для всех как кость в горле. В следующий миг передняя цепь неожиданно зашевелилась и сделала к вагону дружный шаг.

В ту же секунду из тамбура ударили пулеметы: один — в одну сторону, второй — в другую. Пули кучно вонзились в снег, взбили несколько синеватых кудрявых султанов. Китайцы, согнувшись по-старчески, попятились и остались стоять в полусогнутой старческой позе, будто калеки. Пулеметы молчали, и солдаты молчали.

— Еще очередь! — скомандовал Семенов, но очередь не прозвучала. Атаман недоуменно глянул в проем двери — забыл, что отослал адъютанта, крякнул недовольно и, когда тот появился на пороге, скомандовал: — Еще очередь!

Адъютант поспешно унесся в тамбур. Пулеметы загавкали снова, от стрельбы мелко задрожал пол вагона да по металлической обшивке пошел долгий густой звон.

Семенов видел, как пулеметная строчка подкатилась к ногам китайских солдат и цепь не выдержала, сбилась в кучу. Послышались плачущие крики. Китайская речь вообще всегда напоминала Семенову плач. Он махнул рукой: довольно! И пулеметчики, словно услышав команду, прекратили стрельбу, сделали это дружно, почти в унисон.

— Так будем поступать всегда, — назидательно произнес атаман. — Вначале поработаем пулеметом, а потом скажем: «Здравствуйте!» И уж потом, в третью очередь, поинтересуемся, чего хотят эти ребята... Ну и чего они хотят? — спросил Семенов у запыхавшегося адъютанта.

— Не ведаю. В контакт с ними никто не входил.

— А ты войди. Узнай, — ласково проговорил Семенов и, прежде чем адъютант исчез, произнес: — Стоп!

Хорунжий послушно застыл на пороге.

— Когда мы тронемся дальше? — спросил Семенов.

— Я до самого машиниста добрался, ваше высокопревосходительство. Трогаться можем в любую минуту,

— Тогда почему не трогаемся?

— Семафор опущен.

— Раскардашить семафор из пулеметов — и дело с концом. Эти канальи специально закрыли его, чтобы устроить нам мышеловку. — Лицо у Семенова налилось нездоровой бурой краской, круглые, гладко выбритые щеки еще более округлились, сделались тугими, как сталь, в дыхании появились скрипы — все-таки он был простужен, но в руки штабному врачу не давался — микстуры не пил, порошки не глотал и вообще гнал в три шеи от себя любых эскулапов.

«Раскардашивать» семафор не пришлось — через минуту длинная железная рука его, украшенная неровной дыркой-глазом, испуганно дрогнула и поднялась. Путь был открыт. Паровоз подал гудок — сочный, свежий, чувствовалось, что машина застоялась, перекипела, — и поезд двинулся дальше.

Очередная попытка китайцев снять атамана Семенова с поезда, арестовать его, вообще придавить — хватит, мол, властвовать, надоел хунгуз! — не удалась.

В Приморье стояла затяжная, очень яркая, цветистая, солнечная осень. Собственно, это уже не осень была, а предзимье: ночью примораживало, кое-где успевал выпасть хрусткий снежок, но дневное солнце слизывало его, и приметы грядущей зимы исчезали напрочь.

Семенов подъезжал к Владивостоку. Он злился — хотелось отведать настоящего «кофею», но такого не было, вместо него подавали странный растительный напиток, который называли «иго-го» — это была крепко заваренная пыль из ячменя, морковки, желудей и какой-то резковато пахучей травы. Но он терпел. Будет Владивосток — будет и кофе.

Поезд шел медленно. Где-то совсем рядом находилось море, Оно еще не было видно, но уже ощущалось — во влажном плотном воздухе плавал хорошо осязаемый морской аромат — вонький смешанный залах водорослей, йода, рыбы, сырости, еще чего-то сложного, трудно уловимого, но присущего только морю.

К окнам вагонов стали подлетать чайки. Одна из чаек углядела Семенова — очень понравился этот упитанный дядя в огромной волосатой папахе, она долго летела рядом с вагоном, глядя на Семенова. А тот глядел на нее и завидовал — никаких забот у птицы, никаких тяжестей, куда захотела, туда и полетела. Захотела в Россию — поднялась и пошла туда, в Читу, в Иркутск, на станции Ерофей Павлович никакой пограничный кордон не задержит, захотела в Японию, встрепенулась утречком, позавтракала парой рыбешек и помчалась туда. Было чему позавидовать. Семенов почувствовал, как у него невольно дернулась щека.

Владивостокский вокзал был шумен, радостен, на перроне поезд встречал духовой оркестр. У человека непосвященного могло сложиться впечатление, что окраину России война совсем не затронула.

Едва поезд остановился, как у семеновского вагона выросли несколько японских солдат с «арисаками». Семенов ощутил, что тяжесть, гнездившаяся у него в последние часы в груди, шевельнулась, будто живая, сдвинулась, ему сделалось легче дышать. Он сдернул с головы лохматую казачью папаху, сбросил солдатскую шинель, в которой ехал, и оказался в хорошо сшитом мундире с генеральскими погонами. Приосанился. Адъютант и охрана, находившиеся в соседних купе, тоже приосанились.