— Какая вы все-таки душенька, — простонал он, — что же я не был знаком с вами раньше? Где вы были, почему я вас не знал, из какой сказки вы появились?

Елизавета Аркадьевна воркующе рассмеялась. Глаза ее излучали ласку.

— И я... Я-то, дур-рак, где был? — Писарев не удержался, схватился за голову, повернул ее вначале в одну сторону, потом в другую, будто кочан. — Ведь я же явно встречал вас раньше на фронте...

— Где? В Харькове? — Елизавета Аркадьевна с сомнением покачала головой. — Наша труппа несколько раз выступала на фронте перед офицерами Добровольческой армии, но вас я там не видела. Вы на Юге не воевали, Сергей Артамонович.

А ведь Писарев был прав — он действительно встречал Елизавету Аркадьевну два года назад, весной девятнадцатого, в Иркутске, но тогда сотрудница семеновской контрразведки Елизавета Гонченко была подстрижена по-мужски и одета в обычную пехотную форму, носила погоны подпоручика и от других, опаленных порохом фронтовых офицеров ничем не отличалась. И мало кто обращал на нее как на женщину внимание. Всякие истории про харьковский театр, про выступления с труппой на фронте, про бедных родителей, погибших от большевистских пуль, — это всего лишь истории.

— Да, на Юге я не воевал, — запоздало согласился Писарев, — но мир-то тесен. Я все равно должен был встретить вас раньше.

Он был готов говорить с ней о чем угодно. Иногда к нему подступало желание немедленно овладеть Елизаветой Аркадьевной, как это бывало с другими женщинами, но он останавливал себя — боялся ее оскорбить, унизить, порвать ту тонкую нить взаимного доверия, установившуюся между ними... Сейчас самое важное — то, что есть он и есть она, все остальное — пустяки.

За початой бутылочкой шартреза последовала бутылка «коровьего» шампанского, за «коровьим» — бутылка первоклассного коньяка, также французского, словно и не в России они жили, а где-нибудь в Тулузе, все французское да французское, — и Писарев под напитки разговорился.

Он говорил, говорил, говорил — рассказывал про свою изломанную войной жизнь, про потерянное поместье, про сгинувшую сестру, про самого себя, про то, откуда у него деньги — большие деньги, про агентурную работу у атамана и про контакты с владивостокской контрразведкой, близкой к братьям Меркуловым. Он ничего не утаил от Елизаветы Аркадьевны, он посчитал, что она должна знать про него все. Как и он про нее должен знать все. Жизнь супругов должна быть открыта друг другу, только тогда она будет доставлять им радость. И — никаких тайн, никаких недоговоренностей, никаких темных пятен.

Писарев до того расчувствовался, что даже не заметил, как у него повлажнели глаза и он стал вытирать их кулаком, пальцами, будто мальчишка.

— Бедный вы, бедный, — вздохнула Елизавета Аркадьевна, выдернула из-за обшлага платья небольшой шелковый платок, промокнула им глаза расчувствовавшемуся поклоннику, — настрадались вы много.

— Много, — прошептал Писарев согласно, ему сделалось жаль самого себя, так жаль, что показалось, будто его сердце остановилось.

Домой он уехал поздно, расстроенный и одновременно счастливый. У порога квартиры Елизаветы Аркадьевны он задержался, поцеловал ей пальцы и неожиданно предложил:

— Переезжайте ко мне жить. А? Ведь нам в будущем все равно придется идти вместе... по жизни. — Шепот у него сделался горячим, страстным. — А?

Елизавета Аркадьевна прижала к его губам пальцы. Улыбнулась загадочно:

— Все может быть.

— Прошу вас... А, Елизавета Аркадьевна! Переезжайте прямо сегодня же, — умоляюще пробормотал Писарев. — Хотите, я снова встану на колени?

— Нет. На колени не надо...

— Тогда приходите ко мне в гости... Посмотрите, как я живу. Мы будем пить кофе с... С шартрезом! — произнес он патетически.

— Хорошо, — наконец решилась она, — если я к вам приду, то постучу в дверь. — Елизавета Аркадьевна вновь загадочно улыбнулась.

Писарев хотел было сказать, что в квартиру проведен электрический звонок, но сил на это уже не осталось.

Приехав домой, Писарев быстро разделся и повалился на постель. Через минуту уснул. Сон его был оглушающе глубоким — будто он провалился на дно пропасти, огляделся настороженно, но ничего опасного, удушающего на этом дне не было.

Очнулся он в темной тиши. По стене медленно проползли два светляка — один за другим проехали два мотора и скрылись в переулке, ведущем к проспекту адмирала Шефнера. Писареву почудилось, что он слышит тихий, едва различимый стук в дверь, легкий, нежный. Как и пообещала Елизавета Аркадьевна, озаренная загадочной улыбкой Джоконды.

Вспомнив о Елизавете Аркадьевне, Писарев вскинулся на постели, зажег большую стеклянную лампу, украшенную синим абажуром, зачем-то выглянул в окно. Улица была пустынна.

До него снова донесся стук, едва слышный, деликатный, и сердце у Писарева мигом вскинулось к горлу. Он поспешно натянул на ноги роскошные американские штиблеты с низкими кожаными «гетрами» — этаким подобием гамашей, — скрывающими щиколотки, сшитыми по заказу из белого опойка, щелкнул кнопками, набросил на плечи халат, запахнулся и поспешил в прихожую. На ходу пропел звучно: