— Узнаете? — спросила Варя. — На маму я ничуточки не похожа. Мать говорила, что я похожа на отца. Только отца я совсем не знаю. Он умер еще до моего рождения.

Холмов не слышал голоса Вари и молчал. Варя же, понимая его молчание как желание слушать, продолжала:

— Верите, Алексей Фомич, мама не может жить без собраний. Честное слово! Правда, смешно? А ведь это в самом деле так. Я уже сколько раз убеждалась. Если случается, что в городе с неделю не бывает собраний и маме негде выступить с речью, так она, верите, делается истинно как больная. И голова у нее болит, и бессонницей страдает, и нервничает без причины, и все ее раздражает. Закроется в своей комнатке и слушает радио. Особенно песни. Просто беда! Она же на любом собрании выступает, и не как-нибудь, а обязательно с критикой. Покритикует, «пропесочит», как она выражается, кого следует, поволнуется. Домой после этого волнения приходит усталая, но успокоенная и в таком хорошем настроении, что уже по ее лицу вижу и говорю Мите: «Ну, мама наша сегодня выступила с речью». С неделю живет спокойно. Не злится, не раздражается, даже радио не слушает, спит спокойно, а через неделю все повторяется. И получается так: речь на собрании, перед народом, ей нужна, как лекарство. Я уже думала: что это? Может, у нее какая нервная болезнь? Может, маме надо лечиться? И на боль сердца она часто жалуется. Ночью проснется и стонет. Я уже с врачами нашей больницы советовалась. Врачи говорят, что желание критиковать на собрании не болезнь, а душевная потребность справедливого человека… А вы что скажете, Алексей Фомич?

И опять Холмов ничего не сказал. Только улыбнулся, да и то не весело и как-то странно. Варя, разумеется, не знала, что в эту минуту Холмову было не до ее вопросов. Тут, не уходя, нужно было решить, как ему быть: встретиться завтра с той, которую когда-то любил, или не встречаться? Мысль о том, что «тем, кто в молодости любил друг друга, нельзя встречаться в старости», настоятельно требовала, чтобы он ушел и никогда уже сюда не приходил. «Но почему нельзя? — думал он. — Только потому, что мы постарели? Так это же естественно. Да, точно, время нас изменило. И она и я теперь не те, что были там, в Весленеевской. Ну и что же? Только из-за этого нам нельзя встретиться? Какая несуразица!..»

Он тут же мысленно сказал себе, что непременно встретится с Маней Прохоровой. Попросил Варю передать своей матери, чтобы завтра утром она ждала его и из дому не уходила. Попрощался и ушел.

По дороге к дому и дома Холмов думал о Прохоровой.

Нет, не о той Прохоровой, которую собирался увидеть завтра. Ему вспоминалась весленеевская Маня, девушка шустрая, своенравная. Виделись их встречи, и из всех в памяти особенно прочно сохранилась одна: они бегут по берегу Кубани, а берег высок, обрывист, и Маня, убегая, могла нечаянно упасть с кручи.

Худенькая, тонконогая, в беге она была быстрая — не угнаться. Как ни старался Алеша, а догнать Маню не мог. Бежал изо всех сил, злился. А она подпускала его метров на десять и, играя озорными глазами, говорила:

«Ну что? Догнал? Ах, Алеша, куда тебе за мной угнаться! Ноги коротки!» — «Потише мчись, а то еще с кручи сорвешься!» — «Не бойся, не сорвусь!»

С кручи она не сорвалась, а упала так, что до крови разбила колено. Не только бежать, а подняться не смогла. На руках нес ее к станичному фельдшеру. Даже теперь, через столько лет, думал о том, как же приятно было нести ее, плачущую, на руках. Нес и говорил: «Ну что, дикая коза, допрыгалась? Теперь не будешь от меня убегать?»

Всхлипывая, она отвечала: «Буду, буду! Еще быстрее!»

Воспоминания снова заставили усомниться в том, следует ли ему завтра идти к Прохоровой. «Пусть в памяти сохранится та Маня, какую я знал. А то увижу не Маню, а какую-то старуху, и она увидит не весленеевского Алешу, — размышлял Холмов, подходя к дому. — И придется нам из мира романтики вернуться к жизни реальной, и обоим станет и неловко и стыдно… И все же повидаться нужно. Ну, допустим, нам станет и неловко и стыдно. Так что же из этого? Разве в том, что мы постарели и подурнели, есть наша вина? Пойду, обязательно пойду, чтоб потом не жалеть и не раскаиваться. Да и не идти теперь уже нельзя. Маня предупреждена, будет ждать».

Он пришел, как обещал, рано утром. Встреча состоялась возле калитки. Была эта встреча не то что нерадостная, а какая-то странная, совсем не похожая на ту, какой Холмов себе ее представлял. На их лицах не отражалось ни радости, ни удивления, ни неловкости или стыда. Они не обнялись, не растрогались и не начали вспоминать Весленеевскую. И Холмова ничуть не испугало то, что калитку ему открыла не Маня, а какая-то незнакомая ему худенькая и еще моложавая старушка. Была она в сереньком костюме, под жакетом виднелась светлая кофточка, на голове шляпка, из-под которой выбивались совершенно белые волосы. Только отдаленно эта чопорная старушка чем-то все же напоминала девушку Маню: так бывает похожа взрослая внучка на бабушку.

Поздоровалась она с Холмовым сухо и пригласила войти. Потом они сидели на лавочке под яблоней. Она смотрела на Холмова, и в ее задумчивых глазах не было ни восторга, ни удивления, а были не то тоска, не то глубокая, спрятанная в сердце боль.

— Алексей Фомич, ну и удивил же ты меня! — невесело сказала Прохорова. — Не думала, что жизнь тебя так выбелила. Где же твоя та былая выправка? Такого тебя просто не признать.

— А тебя, Маня?

— А что меня? Я еще хоть куда!

Принимая ее слова за шутку, Холмов улыбнулся и сказал:

— Жизнь, Маня, никого не щадит и не милует.

— Что ты все Маня да Маня? — с упреком спросила она и посмотрела на дочь, занятую приготовлением самовара. — Той Мани, которую ты знал, нет на белом свете, а есть Мария Игнатьевна.

— Так я же по старой памяти.

— Ни по новой, ни по старой памяти не надо.

— Да ты что? Или не в духе? — удивился Холмов. — Или не рада моему приходу?

— Рада или не рада — не важно. — Опять она как-то пристально посмотрела на дочь. — Я, разумеется, тебя не ждала, хотя и знала, что ты обосновался в Береговом. Когда мне Варя сказала, что ты был у меня, я даже удивилась.