Когда «Иорикка» была в плавании или стояла в гавани, краски не хватало и окраску продолжали теми красками, какие были под рукой. А шкипер писал счета: «Куплено краски, куплено краски, куплено краски». Никто не может прожить на одно свое жалованье. Краски, разумеется, не покупались, а выгребались те, что оставались на корабле от прежних окрасок: коричневые, зеленые, лиловые, желтые или оранжевые.

И вот такой-то разноцветной выглядела «Иорикка» снаружи. При виде такого морского чудовища у меня от испуга едва не вырвалось из рук удилище.

Все это происходит оттого, что палубным рабочим не дают по скупости отпуска, когда корабль стоит в порту. Первый офицер не знает, что с ними делать, и вот он отдает им приказание красить, и они красят с семи часов утра до пяти часов вечера, красят, красят, красят, пока на свете есть хоть одна кисть и хотя бы одна старая жестянка, по краям которой остался слой засохшей, потрескавшейся краски.

Рабочие во время окраски висят на тросах у стен борта или сидят на узких досках, опущенных на канатах. Когда корабль получает сильный толчок, - будь это по милости налетевшей волны или мимоидущего большого корабля, - красильщик со своими качелями отлетает от борта. И так как жизнь ему дороже, чем ведро с краской, то ведро, разумеется, дает крен и яркая струя стекает вниз по борту. Ведро, правда, спасено и человек также. Ведро висело на канате, а человек успел вовремя ухватиться за канат. Но краска! Краска! Помимо всех родов краски, на «Иорикке» можно было совершенно точно счесть все толчки, которые ей пришлось пережить в течение последних десяти лет. Закрашивать все эти следы пролитой краски было бы пустым мотовством. Ведь это же была краска, и цель владельцев «Иорикки» - затушевать краской некоторые недостатки ее красоты - вполне достигалась такими непроизвольными толчками. Они и без того уже обходились достаточно дорого, потому что не вся краска оставалась на «Иорикке»: часть ее исчезала в море, а другая - оставалась на брюках красильщика, на которых она была совсем лишней. По поводу этих окрашенных брюк, которые могли держаться, стоя на полу без посторонней помощи, предстояло еще объяснение с первым офицером, придерживавшимся того мнения, что краска дороже человека и что прежде, чем думать о своей никчемной жизни, рабочий должен был подумать о краске. Палубного рабочего офицер может найти на панели или взять из-под виселицы, но краска стоит денег, и шкипер устроит ему настоящий скандал, ссылаясь на расходную книгу и рубрику: «куплено краски». Нередко это объяснение, после обмена снарядами, начиненными бранью и проклятиями, кончалось тем, что спасшийся рабочий брал расчет, взваливал на плечи свою котомку и уходил с корабля, желая последнему пожара в угольной яме, на расстоянии тысячи пятисот миль от берега.

Сумасшедшего человека легко узнать по наружности, по выражению лица, по одежде. Чем безумнее человек, тем сильнее бросается в глаза его внешность. О «Иорикке» нельзя было сказать, что она похожа на душевнонормальный корабль, что у нее есть хотя бы отдаленное сходство с таким кораблем. Это было бы оскорблением для всех других кораблей, плавающих по семи морям нашей планеты. Ее внешность так прекрасно гармонировала с ее духом, со всем ее существом и поведением, что душевное здоровье «Иорикки» вызывало справедливые подозрения. Дело тут было не только в верхней одежде, не только в цвете. Все, что я мог видеть на «Иорикке», находилось в полной гармонии с ее внешним и внутренним обликом. Мачты стояли, как тонкие стволы, раскачиваясь в воздухе. Если бы пустить пулю вдоль корабельной трубы, пусть даже револьверную пулю, она никогда не вышла бы из другого конца. Но, к счастью, дым выходит не только из труб, иначе «Иорикка» никогда бы не дымила. Из трубы, во всяком случае, нет. В какой связи был капитанский мостик с остальными частями корабля, я так и не понял. Было похоже на то, что отчалившему кораблю приходилось через час возвращаться обратно, чтобы захватить с собой оставшийся в гавани капитанский мостик, так как иначе шкипер никак не мог бы заметить, что корабль уже целый час в пути. И только стюард, отправляясь доложить шкиперу, что обед подан, заметил бы, что мостика со шкипером нет, что он остался где-то в последней гавани или попал в тиски меж двух встречных кораблей.

Я сидел на набережной, усердно занятый своей рыбной ловлей, и смотрел на «Иорикку». Боже мой, как я смеялся! Смеялся так громко и неистово, что бедная «Иорикка» пришла в ужас и отпрянула назад. Она не хотела выходить в море, ни за что не хотела. Она скреблась и терлась о берег так, что даже собака пожалела бы этот бедный корабль, выгоняемый в открытое море с дикой, неукротимой стихией.

Но никто не выражал ей сочувствия.

Я слышал визг и треск дизель-моторов, беготню взад и вперед, я знал, что это разжигают девушку и что - хочет она или нет, - а после такой растопки ей придется попрыгать. Да и что может сделать одинокая девушка против стольких грубых кулаков? Сколько бы она ни царапалась и ни кусалась, ей все же придется выйти в круг и плясать под дудку. Когда такая неприступная девушка вдруг услышит музыку, она становится необузданнее всех: такова, верно, была и «Иорикка». Только бы благополучно спуститься на воду, а там она понесется, как молодой бесенок, чтобы скорее войти в новую гавань, где можно отдохнуть и отдаться грезам о минувших временах, когда ее еще не гоняли так, как в эти лихорадочные дни. Ведь она, в сущности, уже не так молода, и ноги ее потеряли прежнюю легкость. И если бы она не была так тепло одета, она, несомненно, озябла бы в этой студеной воде. Ведь кровь ее уже не так горяча, как в те далекие дни, когда она была свидетельницей торжественных пиршеств и празднеств, устраиваемых Клеопатрой в честь Антония.

По внешнему виду корабля можно судить о довольствии экипажа и обращении с ним, если понюхаешь некоторое время соленую воду. Но есть люди, которые, побывав десяток раз в казенной каюте океанского парохода, серьезно воображают, что знают толк в морях и кораблях. Пассажир не в состоянии изучить не только море и корабль, но и жизнь экипажа. Повара и бои - не экипаж, а офицеры - не команда. Первые - только лакеи и домашние слуги, вторые - только чиновники с правом на пенсию.

Шкипер ведет корабль, но не знает его. Тот, кто сидит на верблюде и направляет его, ничего о верблюде не знает. Верблюда знает только погонщик; верблюд с ним разговаривает, и он разговаривает с верблюдом. Он один знает его нужды, его слабости и желания.

Так же обстоит дело и с кораблем. Шкипер - командир, начальник, желания которого всегда идут вразрез с желаниями корабля. Корабль ненавидит его так же, как все подчиненные ненавидят начальников и командиров. Когда говорят, что какой-нибудь командир пользуется любовью, то это значит только, что таким путем легче всего можно сладить с ним и с его причудами.

Но свою команду корабль любит, Команда - истинный верный друг корабля. Она чистит его, она красит и ласкает его, она целует его. У команды часто нет иной родины, кроме корабля. У командира есть красивый дом на земле, у него есть жена и дети. И у некоторых матросов есть семьи, но их работа на корабле так тяжела и утомительна, что они успевают думать только о корабле и в заботах о нем забывают семью. У них нет времени думать о доме. Как только у них выберется свободная минута, чтобы подумать о доме, - они тотчас же засыпают, свалившись от усталости.

Корабль прекрасно знает, что без команды он не смог бы сделать ни шагу. Без шкипера корабль может плыть, без команды - нет. Шкипер не мог бы даже накормить корабль, потому что он не понимает, как надо обращаться с топками, чтобы они не гасли и давали наибольший жар, не приходя при этом в расстройство.

С командой корабль разговаривает, со шкипером и офицерами - никогда. Команде корабль рассказывает сказки и изумительные истории. Все мои морские были рассказали мне корабли, а не люди. Корабль, в свою очередь, любит слушать рассказы матросов. Я слышал, как корабли смеялись и хихикали, когда моряки сидели в воскресенье на палубе и развлекались анекдотами и всякими небылицами. Я видел, как плакали корабли, слушая грустные истории моряков. И я слышал, как горько рыдал корабль, предчувствовавший свою скорую гибель. Он исчез безвозвратно, и в списке пароходного общества «Ллойд» рядом с его именем значилось: «пропал без вести».