«Твоя матушка – воин, – объясняла тётка Бенеда. – Она всё время в походах, потому и не может быть с тобой».

Изредка мать всё же заглядывала на побывку в Верхнюю Геницу. Лет до десяти Рамут дичилась Северги – высокой, угрюмой, не знающей иной одежды, кроме доспехов и чёрного плаща; мать не навязывала ей своё общество и внешне казалась холодной и равнодушной. Историю своего рождения Рамут знала: тётка Бенеда рассказала ей, приставучей почемучке, как мать девять месяцев жила калекой, вынашивая её, а потом произвела на свет через разрез на животе. Так Рамут поняла смысл своего имени – «выстраданная». И тем более её озадачивало, почему Северга такая отстранённая, мрачная и неласковая. Суровая тётка Бенеда и то гладила Рамут по головке иногда, а своим мужьям и сыновьям отвешивала нежные шлепки и тумаки; она называла их засранцами, заразами и скотинами, но произносилось это так любовно, что ругательства превращались в ласкательные слова.

Рамут уж и не помнила, как получилось, что они вместе пошли в горы. Она увидела Севергу ловкой, сильной, бесстрашной, и в сердце щекотно шевельнулась сладкая тоска и восхищение.

– Я в детстве тоже лазала и всюду совала свой нос, – сказала мать, когда они сидели у костра и грелись после купания в тихом и обжигающе холодном озере. – И ледники обследовала, и в пещеры спускалась… Что, замёрзла?

– Ага, – простучала зубами Рамут, кутаясь в пропахший походами, ветрами и дождями чёрный плащ матери.

Северга принялась растирать ей ступни и греть их своим дыханием; руки у неё были твёрдые, шершавые и горячие, от их прикосновения по заледеневшим ногам сразу заструился жар. Мать не стеснялась наготы и, видимо, гордилась своим красивым телом, покрытым литой бронёй мускулов. На животе у неё Рамут увидела тот самый шрам от разреза…

– Больше бегай, прыгай и лазай – и тоже будешь сильной, – усмехнулась Северга, заметив, что дочь её разглядывает. – Но и учиться надо, чтобы в голове тоже что-то было.

А Рамут осознала, что это первый их настоящий разговор. До сих пор девочка предпочитала слушать, как мать перебрасывается скупыми словами с тёткой Бенедой, а сама едва обменивалась с нею короткими приветствиями… Снежные вершины дышали свободой и лёгкой, зовущей в путь тоской, и впервые Рамут не хотелось, чтобы мать уходила в очередной свой поход. Она заранее скучала по ней.

К Вуку у неё не было особых чувств, кроме любопытства поначалу. Необходимость взять его в мужья она восприняла покорно: раз владычица Дамрад сказала «надо» – значит, надо. В городе, в этом сборище каменных построек, ей было одиноко и душно – без земли, без леса и гор; Рамут с удовольствием вернулась с двумя хорошенькими малышками к тётке Бенеде, а муж остался служить в столице.

Однажды мать, остановившись у тётки-костоправки на очередную побывку, сказала, что её отправляют на особое задание в Явь. Тогда она впервые увидела своих внучек, и в её глазах проступила необычная, такая несвойственная ей задумчивая нежность; Рамут услышала от неё слова, которые и сейчас, под сосной, звучали в её ушах:

– Прости, что я всё время далеко. Моё сердце всегда будет с тобой.

Дамрад пошла войной на Явь, и Вук позвал Рамут с собой на переселение. Северга всё ещё была где-то там, в том мире, и Рамут согласилась, надеясь с ней когда-нибудь встретиться. Не знала она тогда, что суждено ей увидеть мать лишь вот так – по частям… В Звениярском ей нравилось, оно напоминало ей родное село, вот только жители были очень пугливыми, и чтобы общаться с ними, требовалась целая прорва терпения и бездна доброжелательности. Паучок в ухе позволял ей понимать их речь, и она вскоре выучилась сносно изъясняться. Её чаровала тишина рощицы с деревьями, чьи белые с чёрными метками стволы даже в безлиственную предзимнюю пору выглядели светло и празднично; звались эти деревья берёзами.

Жестокая захватническая война угнетала ей сердце своей несправедливостью; страх и ненависть во взглядах местных жителей жгли навью, в их глазах она читала слово «враг». Ей хотелось чем-нибудь помочь обитателям Звениярского, и она взяла к себе хромого мальчика, у которого после переломов неправильно срослись кости. Его мать каждый день убивалась и голосила под окнами, прося отдать ей сына хотя бы мёртвого, и Рамут приходилось всё время объяснять, что она не собирается делать из паренька жаркое и кушать на обед.

– Пойдём, посмотришь на сына, – пригласила она женщину в дом.

Та испуганно упиралась, топталась на пороге, и Рамут не знала, то ли ей смеяться, то ли сердиться.

– Не съем я тебя, дурёха! – сказала она. – Идём.

Кое-как ей удалось убедить селянку войти. Мальчик лежал в постели с зажатыми в дощечках ногами: его заново сломанные и правильно поставленные кости срастались. Увидев плачущую мать, он сам заревел, и они принялись душераздирающе обниматься, будто прощаясь навек. Паренёк рассказал матери, что кормят его тут хорошо и вкусно, а женщина, косясь на Рамут, похоже, думала: «Откармливает… Сожрёт, наверно». Эта мысль была столь явно написана на её лице, что Рамут пришлось ещё очень долго клясться, что с её сыном всё будет хорошо.

Паренёк выздоровел и встал на ноги спустя два месяца. Когда он без малейшей хромоты подбежал к своей матери, та наконец посмотрела на навью по-новому – уже без животного ужаса, с любопытством и подобием признательности, омрачаемой изрядной долей опасливого недоверия.

Дочки спали, укутанные опашнем, а Рамут грела ладони об угольно-чёрное, твёрдое сердце. «Моё сердце всегда будет с тобой», – шептало лесное эхо, и слёзы катились по щекам, падая на невзрачный камень в руках Рамут. После третьей упавшей слезинки он вдруг треснул, и она горестно вздрогнула: неужели рассыплется? Но нет, камень не рассыпался, с него лишь сошла некрасивая чёрная скорлупа, корка сгоревшего прошлого, под которой оказалось прозрачное, как хрусталь, ядро. Оно излучало тёплое, переливчато-радужное сияние, уютно лёжа в ладони Рамут.