Мутно-карие глаза медленно мигали, и Моран призвал на помощь все своё терпение. Он продолжал:

— Я первым поддержал вас с самого начала — ведь это я заинтересовал всех остальных. Я и сейчас верю в вашу идею. Предлагаю работать вдвоём. Черт с ними со всеми. Но если ваша машина взлетит, вы спасёте жизнь семерым.

Он негромко продолжал увещевания, коверкая звуки сморщенными губами и высохшим языком. Здесь важны были не слова, а сам тон, которым они говорились.

— Сегодня ночью мы опять работали. Но нам не хватает уверенности, что мы можем рассчитывать на вас.

Солнечные блики, проникая внутрь салона, отражались на оголённом металле. Когда Моран замолчал, ответом ему было ровное дыхание Стрингера.

С закрытыми глазами конструктор был похож на мёртвого. Это был своего рода ответ, и Моран оставил его в покое. В тени крыла лежали без сна Кроу и Белами.

— Что он говорит? — спросил Кроу подошедшего к ним штурмана.

— Ничего, — ответил Моран, уже зная, что через несколько минут он вернётся к Стрингеру и начнёт все сначала. Интересно, где Таунс? Дважды в течение дня Моран терял его из виду и боялся, что тот уйдёт в пустыню.

— Где Таунс?

— В хвосте.

Моран надеялся, что командир спит, сберегая оставшиеся силы, — ночью Таунсу предстояло работать, как негру.

Стрингер грохнул по лампочке металлическими ножницами, оказавшимися под рукой. Никто не знал, целил ли он в лицо Таунса, или в фонарь, или просто в никуда, когда раздался этот нечеловеческий яростный визг. Моран подоспел, когда Стрингер уже исчез в салоне, а Таунс взбирался на крыло.

— Фрэнк. Что случилось?

Моран оглядел остальных, но все молчали.

— Я намерен завести мотор. — Голос Таунса все ещё дрожал от возбуждения.

— Сегодня? Сейчас?

— Надо знать, будет ли он работать.

Кроу сказал:

— Опять у них вышла свара.

Моран кинулся в салон. В жёлтом отсвете масляного пламени различалось белое лицо Стрингера. Парня било, как в лихорадке, он не мог выговорить ни слова. Моран вернулся к крылу.

— Тилни! Возьми фонарик и принеси новую лампочку, — в грузовом отсеке есть запасные. Фрэнк, а Стрингер согласен, чтобы мы проверили мотор?

Таунс в темноте пытался отпустить крепление капота.

— Распоряжение пилота, — прохрипел он.

Итак, это случилось — то, чего он больше всего боялся. Третий раунд. На этот раз Фрэнка не уговоришь. Закрыв глаза, Моран молил о чуде. Вернулся Тилни с новой лампочкой, вместе с Уотсоном они вставили её в фонарь. Сцена снова ожила, как вытравленная на гравюре яркими контрастами света и тьмы. Теперь, когда опять стало светло, Таунс наверху уверенно управлялся с гайками; если он и кипел от ярости, то внешне этого не показывал; может быть, гнев его утих, потому что на этот раз победил он; два первых раунда остались за Стрингером, этот — за ним.

Все сбились вместе, не зная, куда себя деть. Кроу, Белами, Уотсон, Тилни — наблюдали за человеком на крыле. Моран выдохнул:

— Чья это идея?

— Его, — ответил Белами, указав глазами на Таунса.

— И Стрингер сказал «нет»?

— Так точно.

Кроу выдал длинную очередь ругательств, он продолжал, пока Белами не велел ему заткнуться. Они стояли, освещённые резко вспыхнувшим светом, жизнь каждого целиком теперь зависела от других, и при этом ни один из них не питал дружеских чувств к товарищам. Их дух был сломлен.

Моран попробовал осмыслить происшедшее. Ничего нового не случилось: несколько человек оказались в пустыне и, дойдя до крайности, сходили теперь с ума.

Стрингер держался слишком долго: он питал свой мозг напряжённой работой, чтобы вернуть им дом, воду и пищу. Теперь он сломался. На ином помешался Таунс: в молодости и таланте Стрингера он усмотрел некое обвинение в свой адрес, перст, указующий на длинный ряд неудач, из которых складывалась его жизнь. Первоклассный пилот проваливал экзамены и сходил с больших маршрутов и самолётов и оказался в конце концов на местных линиях, потому что без неба жизни ему не было. Он продолжал летать, убеждая себя в том, что джунгли, пустыни и плавучие льдины дают ему как пилоту лучший шанс доказать, что всякий способен летать на больших, начинённых автоматикой машинах, но только прирождённый лётчик способен поднять «Бивер» с крошечной площадки среди болот или провести «Скайтрак» через песчаную бурю и выжить. Таунс продолжал летать, пока у него не вскружилась голова от самоуверенности и он не начал бравировать: чем мы рискуем? Справимся… Продолжал летать, имея на счёту сорок тысяч часов, пока не настал последний час и он не свалился на землю. Все то, что он до сих пор пытался стряхнуть с себя, — все неудачи и унижения, даже свой возраст, — навалилось теперь на него. Не тогда, когда «Скайтрак» уткнулся носом в песок, и не тогда, когда он увидел, что двенадцать человек остались живы, но в тот момент, когда ему пришлось взяться за лопату и своими руками вырыть могилу погибшим.

Ему нужно было найти кого-то, на ком он мог бы выместить всю злобу на самого себя — и тут появился Стрингер, молодой, самоуверенный, авиаконструктор, чуть старше тридцати, блестящий, на подъёме. Но Стрингер от роли мальчика для битья отказался. Им двоим суждено было столкнуться в обстоятельствах, когда сама жизнь зависит от нормальных взаимоотношений, «обстоятельства» были вызваны крушением — по вине Таунса, и жизнь их зависела теперь от постройки самолёта — на условиях Стрингера.

Таунс показал, что готов сотрудничать — работал усерднее многих. Он готов вывезти их отсюда. Но его ущемлённое «я» не смирялось. Карьера его кончена — остался только один, последний полет, но он не может снести ещё одно унижение и лететь под командой этого юнца.