Вид Марии Анастасии поразил Харальда. За время, что он провел в сарацинских землях, она превратилась в красивую девушку, почти столь же прекрасную, как его невеста, Елизавета Новгородская. И, хотя ее держали в заточении в молельном доме, одета она была как и положено царевне.

Заметив его смущение, Мария сказала:

– Что это ты переминаешься с ноги на ногу, стратиг? Мы ведь друзья, не так ли? Я молилась за тебя дважды в день, с тех самых пор, как ты отплыл из Византии. Я тебе друг. А ты мне? Ты, похоже, недоволен мной?

– Напротив, госпожа, – ответил Харальд, – просто теперь мне трудно себе представить, что когда-то я катал тебя на плечах.

– Это был счастливейший день в моей жизни, – серьезно проговорила Мария. – На таком коне я готова скакать хоть на край земли.

– Госпожа, я наемный воин, я связан присягой и мне еще долго служить, – сказал Харальд. – Но поверь, если ты несчастлива и хочешь изменить свою жизнь, и если после того, как я управлюсь с делами на Сицилии, ты по-прежнему будешь желать покинуть Византию (что меня не удивит, поскольку сам я ни за что не хотел бы прожить всю жизнь в Константинополе), я возьму тебя с собой, когда отправлюсь на север на своем корабле. При дворе владетелей Киева и Новгорода ты будешь принята с должным почтением, туда я тебя и отвезу. И пусть я выроню в решительный момент битвы боевой топор, если нарушу свое слово.

И он преклонил перед ней колена с почтением, какого никогда не оказывал императрице.

Когда же он ушел, Мария Анастасия запела от радости, как птичка. Зайдя в ее комнату посмотреть, в чем дело, прислужница увидела, что царевна лежит на полу, прижавшись щекой к тому месту, где только что стоял на коленях варяг.

На следующий день, как рассвело, Харальд послал Ульва в императорский дворец с таким посланием:

– Стратиг благодарит императрицу за предложенную ему великую честь. Обдумав ее предложение, он пришел в выводу, что недостоин такой чести. Он рожден для походов и плаваний, а не для жизни во дворце.

Воротясь, Ульв рассказал ему, что императрица в ярости кусала себе губы, швырнула на пол три старинных вазы и оторвала кайму своего одеяния.

– Послушай моего совета, брат, – сказал он Харальду. – Надо нам выбираться из города, пока целы. В жизни не видел, чтобы женщина была в таком бешенстве.

Харальд с улыбкой кивнул.

– Мы сегодня же отплываем на Сицилию. Тут у нас сейчас больше нет никаких дел.

Харальд назначил командиром остающихся охранять дворец варягов Торгрима Скалаглюма, и, наказав ему смотреть в оба за булгарским полком, отплыл с войском на сорока галерах, захватив припасов на полгода.

Время для плавания было не самое подходящее, и сильные западные ветры часто прибивали корабли то к одному, то к другому из великого множества островов, мимо которых лежал их путь. Через три недели плавания две галеры затонули к югу от Лесбоса, а неделю спустя еще одна была выброшена штормом на берег и раскололась.

В этих крушениях погибла целая сотня харальдовых воинов. Эйстейн сказал Харальду:

– Я начинаю думать, что мы не почтили должным образом здешних богов и в этом все дело.

– Что значит «не почтили»? Мы же христиане, – резко ответил Харальд.

В разговор вступил Ульв:

– Хоть мы и христиане, брат, это не означает, что не существует других богов, кроме нашего. Может, Эйстейн прав. Здешним богам, небось, не нравиться, что мы, чужаки в этих краях, не приносим жертв в их святилищах.

Харальд отослал их обоих прочь и задумался над сказанным. В конце концов, он решил, что нет ничего страшного в том, чтобы время от времени принести в жертву барана или, скажем, бронзовый браслет, если, конечно, в это время скрестить пальцы правой руки или помолиться про себя Святому Олаву.

Но, хотя так они и стали поступать, случилось еще одно несчастье: когда Ульв сошел на берег на острове Цитера, чтобы поискать родник для пополнения запасов воды, его ужалила в ногу гадюка. Нога посинела, начался жар, и Ульву целый месяц пришлось провести в постели.

Когда он был совсем плох и метался в бреду, нанятый ими на Тенаруме врач говорил даже, что ужаленную ногу следует отрезать, чтобы яд не распространялся дальше. Но Халльдор наградил его таким взглядом, что лекарь придумал другой способ лечения, причем довольно успешный. И все равно Ульв почти до самых Сиракуз не мог ступить на больную ногу, не застонав от боли.

Однако, как ни велико было обрушившееся на Ульва несчастье, его было не сравнить с тем, что выпало на долю Марии Анастасии.

Через неделю после отплытия харальдова войска госпожа Феодора неожиданно явилась в молельный дом, где держали Марию Анастасию, и тут же, не дожидаясь объявления о своем прибытии, прошла в ее покои.

– Вот что, милая, – заявила она удивленной девушке. – Твой четвероюродный брат Александр Ласкарий просит твоей руки. Человек он солидный, ему уже сорок пять лет. У тебя будет прекрасный дом и множество прислуги, которая будет поддерживать там порядок.