– Смотри-ка, а я и не догадался… Прошлый раз ее вроде не было.

– Я ее дорисовал… Пусть она будет, а? Скажи, Марсель!

– Подумаем.

– А отсюда из машины выходят цифры… Знаешь, как будет красиво!

Воцарилось тягостное молчание: Марсель не пожелал высказываться.

– А тут, – продолжал Кристо несчастным голосом, – под левой рукой Натали – Миньона, она качает младенца и тянется к Натали… если, конечно, можно это сделать.

– Она здорово у тебя получилась… Я ее сразу узнал, хорошенькая. Вот насчет ресниц, так это ты того… преувеличил.

– Да ее по ресницам узнают, никто не верит, что у нее ресницы настоящие. А здесь, смотри, я написал Оливье: у меня места не хватило. Поэтому он такой тоненький получился. Оливье сидит в спасательной лодке у ног Натали, а под лодкой синие волны. Он протянул руку, чтобы ухватиться за ее платье.

– В спасательной лодке?

– Да, ты ведь знаешь, прошлым летом он чуть не утонул. Вот уж дурак этот Оливье – плавает лучше всех на свете и из-за этого чуть не утонул. А потому что всегда делает больше, чем может. Девушку рядом с ним ты все равно не узнаешь, у нее лица нет.

– А кто эти двое возле Миньоны?

– Это приятели Оливье, они дерутся. Если бы ты захотел…

– Из-за Миньоны дерутся?

– Откуда я знаю? Они вечно дерутся!… А вот эти курчавые, это алжирцы… Только одни головы, курчавые-курчавые… Я хорошо им волосы нарисовал, правда, Марсель? Каждый волосок виден! Ну скажи, Марсель, хорошо?

– Теперь еще и алжирцев мне подбросил… Ладно, ладно, хорошо получилось, раз объяснять не пришлось. А что это у них, бомба, что ли?

– Да, бомбы, видишь, такие круглые, из них бьет огонь. В огне я написал: SOS. Это лучше, чем ОАС, как по-твоему?

– По-моему, лучше. SOS – это здесь к месту… Молодец. А как же всех этих людей узнают, если внизу не будет надписей?

– Натали сразу узнают. Даже без лица узнают. Она в длинном платье, и шея, смотри, совсем как у нее, длинная, и шаль тоже длинная. Правда, не видно, что Луиджи лысый, вместо лысины у него колесики… но кто же другой, может целовать ноги Натали, только Луиджи.

– По-моему, любой…

– Тогда я не знаю… На нем серая куртка.

– Ты еще подумаешь… Может, постараешься получше его нарисовать.

– М-м-м, – протянул Кристо. – А голову Беатрисы я вырежу из киножурнала, выберу хорошенькую и все… Ты знаешь, как это делается? Я видел на ярмарке, в картине вырезаны отверстия и в них просовывают голову.

Марсель одобрил: мысль неплохая.

Была в самом низу картины и Мишетта: вынырнувшая наполовину из синих волн, она протягивала Натали блюдо с бриошем.

– Уж больно твоя бриошь на корону похожа.

– Правда, правда. Но я не нарочно. Большая бриошь вообще похожа на корону. Маму и папу я нарисовал по углам картины, вот тут внизу справа и слева, они в профиль и повернули к Натали только головы. Они не двигаются.

– Так легче, – одобрил Марсель.

– Смотри, здесь наверху справа большое солнце, посредине у него циферблат, чтобы все видели, как проходит у людей время. Вот и все.

Оба молча рассматривали картину, погруженные в свои мысли, оба не отрывали от нее глаз. Кристо почувствовал, как рука Марселя легла ему на плечо.

– Что ж, очень хорошо, – заговорил наконец Марсель. – Она тебе и не символическая, она тебе и не аллегорическая, и не поучает тебя. Ты еще себе руку не набил, что правда то правда, зато сделал все, что мог. Некоторые художники набили себе руку, зато глаза и сердце у них слепые. А у тебя и сердце открытое и глаз острый; поглядишь на твою картину – и сразу думать начинаешь. Вот когда ты набьешь себе руку… Запомни, нет лучше инструмента, чем рука, когда, конечно, котелок варит и когда ею разумно управляют отсюда, – Марсель постучал себя по лбу, – вот что приводит в движение механизм… Есть машины, которые заменяют руки, есть такие, что мозг заменяют… А вот чтобы заменить душу, такой машины еще нет. Чтобы делать вещи, пока еще ничего лучше руки не изобрели. Рано или поздно, а все равно к руке вернутся. Душа, она прямо у тебя в руках живет, на то она и душа.

Кристо чувствовал ладонь Марселя, лежавшую у него на макушке, и, пожалуй, не так уж часто выпадала в его жизни минута такого полного счастья: ведь Марсель, этот Великий Немой, произнес такую длинную речь в его честь, в честь его работы.

– Видишь ли, – продолжал Марсель, аккуратно свертывая лист бумаги с проектом Кристо, – клоун и «Кокетка» раздражают тебя потому, что движутся без толку, будто такое уж важное дело двигаться, а за ними стоит кто-то и хвастается своей ловкостью… А твои фигуры – они движутся от сердца, от мысли. Если они и повторяют свои движения, так только для того, чтобы проникнуть вам в душу. Вот это-то и хорошо. Я тебе еще и музыку сделаю.

И Марсель запечатлел поцелуй на макушке Кристо, откуда спиралью расходились завитки. Эта минута связала их на жизнь и на смерть.

Проходили четверги, проходили воскресенья, a Марсель молчал и не звал к себе Кристо. И Кристо снова стал часто бывать у Натали. Только она одна могла еще развеять его тоску и пробудить в нем мечты столь яркие, что он забывал муки ожидания. В лицее он стал учиться из рук вон плохо, поэтому даже учитель математики, считавший Кристо вундеркиндом, решил, что ошибся: то, что поначалу казалось признаком одаренности, на самом деле лишь краткая вспышка раннего развития. Если бы каждый вундеркинд оправдывал возлагаемые на него надежды…, Кристо выходил из состояния тоскливого равнодушия только у Натали.