— Да, вот! — обрадовался Голявкин. — Вот сейчас мы с ней спорили… Вам тоже полезно послушать, тем более… Мы о методах лечения. Я категорически против оперативного вмешательства. Это — калек выпускать из санатория. Представьте, пять-шесть ребер выломают из-за дырки в легком, и ходи — гуляй. Кособоким. А бывает, и все двенадцать подпилят. Я категорически против. Еще древние римляне умели лечить туберкулез, между прочим, не калеча людей. Как, спросите? Многие секреты потеряны, но мы догадываемся, да и опыт нам подсказывает. Главное: ППВК — как я называло: питание, покой, воздух, кумыс. Если прибавить к этому еще одно П — препараты — паск, фтивазид, стрептомицин, — метод получает законченную форму. Каверны можно лечить! Все дело в сроках, в режиме. Конечно, больной дороже будет обходиться, зато каких людей мы будем выписывать — хоть сразу под ружье. Взять, к примеру, вас. Вторая группа при самом лучшем исходе обес…

— Артемий!.. — грустно перебила жена, глядя сквозь сосны на белое свечение реки.

— Хорошо, хорошо. Я не о том. — Голявкин отер платочком красные, распаренные щеки, лоб, лысину. — Вы человек молодой. Ждать, томиться, соблюдать режим не захотите. Вам — раз — и чтобы позабыть о БК. Костей своих не жалко. Дело ваше. Я не о том. О принципе! Я категорически против, буду бороться. Я докажу Сухломину, всем другим, кто его слепо поддерживает: не режьте людей, мы будем целых лечить. Я пишу диссертацию, Сухломин тоже пишет. Посмотрим, кто кого! — Голявкпи приблизил ко мне пышущее жаром лицо. — Запомните: хирурги еще пока будут сильны, и не год, не два… Пока жизнь трудная, препаратов мало. После вымрут, как ископаемые динозавры…

— Артемий, довольно! — сказала жена и взяла Голявкина под локоть. Он послушно поднялся, протянул мне пухлую белую ладонь.

— Успеха, голубчик. А кумыс пейте. Я создам когда-нибудь лечебницу «Голявкин и К°» — Голявкин и кумыс. Самых дохлых буду отпаивать.

Они пошли плечом к плечу два антипода, два непохожих человека, как-то сумевших встретиться в безмерной неразберихе жизни, чтобы уравновешивать друг друга. А может быть, и на беду друг другу. У них нет детей, и красивая диетсестра никогда не улыбается, — будто раз и навсегда ее такой сотворили. Не уничтожились ли они взаимно?

После обеда я опять до устали бродил по лесу и совсем не думал о завтрашнем дне, словно его никогда у меня не будет. Не верил в него и все: мне было так легко, безболезненно, вдохновенно, что в какое-то мгновение захотелось тайно покинуть санаторий, сесть в поезд и уехать домой. И когда я вернулся в палату и сел писать письмо матери, я не верил, что будет «это» завтра. И письмо я начал словами: «Здравствуй, мама! У меня все хорошо, ничего опасного, скоро вернусь…»

Впрочем, я ей всегда так писал: из ФЗО, с места своей первой работы, из армии. Она у меня уже в сорок лет старушкой была — от долгой скудной жизни на Севере, от непрестанной работы, от пьянства отца и тоски по родине, оставленной навсегда. После ей легче стало: подросли дети, на хлеб карточки отменили, одежа кое-какая завелась, огород для картошки прикопала, войны пока не предвиделось, — но вернулся я со службы с дыркой в легком. Не воевал — и прострелянный. И опять заботы, непрестанные старания, угождения и мольбы теперь о моем выздоровлении: в церковь решила ходить… Я бы никогда не смог написать ей правду, — а и кто пишет правду матерям? — лучше сразу ей узнать о самом худшем, чем постепенно истаивать. Но сегодня я не обманывал ее: я просто не верил в свое «завтра».

Даже когда старенькая няня, ласково заговаривая меня (чтобы я не очень стыдился), сделала мне клизму и потом дежурная сестра принесла снотворное, — все равно не замутилось во мне мое неверие.

Я ощутил у себя подмышкой резкий холодок, понял сквозь сон, что уже утро. И, как всегда, по стойкой привычке человека, которому мало пришлось жить дома, в первую минуту подумал: «Где я?» Холодок таял медленно, я уже знал, что это такое, но лишь совсем проснувшись, сказал себе: «Была Антонида, поставила градусник».

Минут через десять она придет опять, и тогда я спрошу ее… Что спрошу? Нет, ни о чем не буду спрашивать, чтобы не показаться дурачком. Я сделаю что-нибудь такое…

Сегодня мне ничего не приснилось — спал, как умер на восемь ночных часов. Люди так и должны спать сами, по своей воле, без снотворного, и каждое утро, обновившись, рождаться заново из ничего. Это дало бы им долгую, здоровую жизнь. И мудрое спокойствие. Такое, как сейчас у меня: я чувствую, что где-то глубоко во мне тоненько пульсирует страх, но покой моего тела давит его, не позволяет разрастись и овладеть моей душой. Помогает мне и вчерашнее неверие. Оно ослабло, рассеялось, однако не умерло, и теперь звучит словами: «Еще столько времени до двенадцати дня!» Еще всякое может случиться. Например, заболеет Сухломин, вдруг подпрыгнет у меня температура или произойдет землетрясение, Зея выйдет из берегов, и мы все будем спасаться на подручных плавсредствах.

Где-то возле сестерской в топоте, шарканье многих подошв зародилось четкое цоканье каблуков. Идет Антонида. Вот ее шаги прервались — вошла в одну из палат. Минуты через две опять зацокали, потом еще палата. И так, постепенно усиливаясь, они приближались ко мне. Вот, легонько скрипнув, открылась дверь, и я зажмурил глаза, будто от сильного света.

Антонида тихо, почти неслышно подошла к кровати, наклонилась, ее прохладная рука пробралась под одеяло, нащупала градусник. Я замер, придержав дыхание. Она почувствовала это, заторопилась, и, когда градусник выскользнул у меня из-под мышки, я схватил Антониду за руку. Она вскрикнула, присела на край кровати. Я обнял ее плечи (удивился их твердости, силе), после близко увидел ее глаза — синие, заледеневшие, наполненные влагой, как плачущие, — и хотел прижаться губами к ее губам, но тонко дзинькнуло и рассыпалось по полу стекло: из руки Антониды выпал градусник. Словно проснувшись в другой раз, я вспомнил, где я и кто я, мгновенно подумал: «Ведь я могу ее заразить!» — и, оттолкнув Антониду, повернулся к стене.