Шарик проник под столик, Аня трогала его ногой, он незло сердился, клацал зубами.

— Давайте его за стол, а? И салфеткой повяжем. — Аня сказала это без улыбки, даже с обидой за Шарика, и я так же серьезно ответил:

— Нельзя. Выгонят. — И подал ей меню в захватанной картонке, на которой было напечатано «Прейскурант». Она не стала смотреть, кивнула:

— Я все ем.

Официантка не подходила, ее голос слышался за занавеской, она что-то там рассказывала буфетчице, хохотала. Вспомнив ее имя, — ее звали Аня, — я зябко передернул плечами: вот ведь, и такие могут быть Ани! Была она толстая, всегда ярко накрашенная, вела себя нахально и, конечно, любила встречать тех, у кого денег побольше: загулявших рыбаков, офицеров, кавказцев, торговавших вином и фруктами на рынке. Я пожалел, что не подумал об этом раньше, но тут же успокоил себя: в зале ресторана сейчас душно, и Шарика туда не пустят.

Вспыхнули лампы, померк амурский плес, пространство по ту сторону реки и ввысь, к небу, сделалось глубоким, непостижимым. На утесе кричали мальчишки, ловили сачками корюшку; зашипел и гукнул хрипло, по самой воде, буксир; стало еще тише, и звонко, совсем стеклянно плескались волны.

— Все равно здесь хорошо, — сказала Аня, поняв, что нам долго ничего не дадут.

Вдруг я догадался, как надо поступить. Нет, не требовать «Книгу жалоб», не ругаться (после даже вина выпить нельзя будет: Аня-официантка сама напросится на скандал и вызовет милиционера, — время еще военное). Сделать надо вот что… Я встал, твердо прошагал к занавеске, вежливо распахнул ее.

— Прошу вас, — слегка поклонился буфетчице и воззрившейся на меня яркой Ане. — Еду на Север, в экспедицию. Получил подъемные. Вот с девушкой…

— Что же ты! — хлопнула себя по бедрам Аня-официантка. — И молчишь? Я же не вижу, дорогой товарищ. Заказывай!

Перед нами на столе возникли два фужера с шампанским, две рыбы-желтощека, два пирожка с капустой, два клюквенных киселя. Гора вкусной еды, и все сверх нормы, положенной по карточкам. У Ани выкатились глаза, хоть ладони под них подставляй, я вставил ей в руки фужер, слегка ударил в него своим. Она отхлебнула большой глоток шампанского, задохнулась, смигнула слезы.

— Ой, как бомба атомная!

Нам сделалось весело. Посмеиваясь, мы принялись за рыбу с пирожками, отщипывали кусочки, сколько кому было не жалко, бросали под стол Шарику. Он ловил на лету, щелкал зубами. Входили люди — матросы, офицеры с девушками, — рассаживались, дисциплинированно ждали, когда обслужит их толстая, ленивая Аня-официантка. А нам было хорошо: мы заняли лучшее место, дышали свежим воздухом, видели черную воду реки, и в фужерах у нас было еще вино.

Аня попросила меня придвинуться ближе, ей захотелось что-то рассказать. Я сел так близко, что чувствовал своим коленом ее колено, ловил ее дыхание, чуть пахнущее губной помадой, и почти ничего не понял. Остались такие слова: «госбанк… бухгалтерша… замуж… муж нашелся… обморок…» Но все равно кивнул Ане, засмеялся.

— Ничего смешного, — сказала она.

К нам подсел пожилой гражданин, очень упитанный, одышливый (видно, в войну не служил), с двумя крупными перстнями на левой руке. Он взял корочки прейскуранта, достал и нацепил на нос пенсне. И вдруг лицо у него осело на плечи, морщины сбежались на лбу в мелкую гармошку, пенсне спрыгнуло ему в ладонь… Он вскочил, и вместе с его криком: «Вы! вы!..» — раздался визг Шарика.

Мы тоже вскочили. Я не успел понять, в чем дело, как стул гражданина упал, сам он попятился от стола и выволок на белой полотняной штанине рычащего Шарика. Веранда задвигалась, захохотала, заохала. Я упал к ноге гражданина на колени, вцепился пальцами в горло Шарика, придушил слегка и оторвал его от штанины.

Поднявшись, сунул Шарика себе под мышку, а вокруг уже собралась толпа, галдела, сжималась теснее. Аня тоненько кричала:

— Собака! Ой, собачка!..

— Твоя собака? — жал животом гражданин. Он вполне ободрился, спокойно и брезгливо хмурился, будто ему только слегка досадили. Эта его уверенность напугала меня.

— Милицию надо! Чья же еще?

— Чего там, пустяки!

— Милая собачка…

— Звоните. Милицию!..

Я шагнул к деревянному барьеру веранды, перегнулся и бросил Шарика в темноту: там внизу — я помнил — росли мелкие кусты орешника и была густая трава.

Гомон стих. Одни засмеялись, радуясь моей находчивости, других это разочаровало, даже обидело: какой скандальчик назревал! Третьи… Третьи под шумок захватили Аню-официантку, увели к своему столику и поспешно заказывали ужин.

— Ну вот, — сказал кто-то, — человек, можно сказать, спас гражданина, а его же ругают.

— Так и бывает…

Аня стояла у барьера, заглядывала в темноту. Я взял ее за руку, повел к выходу. По пути сунул официантке все шестьдесят рублей, она кивнула: понимаю, мол, потому и о собачке промолчала, — и мы выскочили в парк.

Посмеялись, стоя на берегу у воды, вспомнили о Шарике. Бросились искать его. Обошли вокруг ресторана, покликали. Обшарили кусты, траву: может, притаился где-нибудь? Не нашли, не отозвался.

Аня всхлипнула.

— Брось, — успокоил я, — домой убежал.

Но сделалось грустно. Стало заметно, что очень темно — куда-то делись звезды, — сыро, беспокойно, диковато шумит вода. На буксирах хрипло кричали матросы, и было нехорошо их слушать: ведь они поплывут в низовье Амура, к морю, в шторма, и кто-нибудь из них может погибнуть.