Он отряхнул с себя последние остатки снега, грациозно приблизился к Питеру и пару раз тявкнул. Питер Тренхольм рассмеялся.

— Видите, он готов отправляться на работу. Он все время клянчит работу, этот Тип.

Он повел меня к постройкам, и я двинулся следом, спотыкаясь на замерзших тележных колеях и пряча лицо от кинжального ветра. Как же стало лучше, когда мы вошли в хлев, в его тепло!

В длинном строении содержались разные животные. Большую часть занимали молочные коровы, но были еще и телочки и молодые бычки, а в отдельном стойле, плотно набитом соломой, жили остальные собаки фермера. Тут же жили и кошки, значит, в помещении было тепло. Никакое животное не ценит комфорт больше, чем кошка, а на соломе я увидел и несколько пушистых комочков. Они занимали самое лучшее место — у деревянной стенки стойла, куда поступала большая часть тепла.

Тип уверенно прошел между своими коллегами. Сразу было видно, кто тут начальник.

Один из бычков и был моим пациентом, и сразу было видно, что ему лучше. Когда я осматривал его вчера, его рубец был неподвижен и дистоничен, поскольку он переел мороженой репы. Бычок раздулся и стонал от боли. Но сегодня, когда я прислонил ухо к его левому боку, я услышал нормальные шум и движения работающего рубца, а не вчерашнюю мертвую тишину. Мое промывание желудка, несомненно, улучшило ситуацию, и я посчитал, что еще одно окончательно исправит положение. Почти с трепетом я смешал ингредиенты для одной из моих любимых процедур, которые прогресс уже давно снес в архив: тридцать граммов формалина, двести граммов по-варенной соли, банку черной патоки из бочки, которую можно найти в любом хлеву. Bee смешать в ведре вместе с восемью литрами горячей воды.

Я засунул в рот теленку зевник и застегнул его за рогами, затем Питер взялся за рукоять, а я стал вталкивать в пищевод желудочный зонд. Втолкнув его в рубец, я закачал в бычка свою смесь. Когда я закончил, его глаза расширились от удивления, и он начал топать задними ногами. Я приложил ухо к его боку и услышал, как булькает содержимое его желудка, что порадовало меня. Я с удовлетворением улыбнулся сам себе. Работает! Оно всегда работает.

Обтирая зонд, я услышал звонкие звуки капель, с силой ударяющихся о металл: это брат Питера принялся за утреннюю дойку. Я готовился уходить, когда он пошел по амбару по дороге в холодильник с полным ведром молока. Проходя мимо собачьего стойла, он отлил немного парного молока в их миски, и Тип как бы мимоходом направился завтракать. Пока он пил, пес помоложе попытался присоединиться к нему, но Тип лишь хлопнул челюстью в миллиметре от его носа, и тот отправился к другой миске. Однако я заметил, что Тип не протестовал, когда к нему присоединились суки и щенки. Появились кошки: черно-белая, черепаховая и серая. Они растянулись на соломе. Их черед еще придет.

Миссис Тренхольм пригласила меня на чашку чая, и когда я вышел, день был уже в самом разгаре. Однако небо оставалось серым, а редкие деревья раскачивали своими голыми ветвями под ветром, который дул долгими ледяными порывами над пустынными просторами холмов. Именно такой ветер йоркширцы называют «тонкий ветер», а иногда — «ленивый ветер», — он не обдувает вас, а проникает сразу внутрь. Я вдруг почувствовал, что самое лучшее место на земле находилось у камина на кухне дома.

Большинство людей согласилось бы со мной, но не Тип. Он резвился во дворе, пока Питер грузил на повозку тюки сена для молодого скота в дальних хлевах, а когда Питер взмахнул вожжами и лошадка отправилась в путь, он запрыгнул на повозку и уселся сзади. Я оглянулся и посмотрел на собаку, которая крепко уперлась лапами, чтобы удержаться на неровной дороге, виляла хвостом и лаяла, бросая вызов холодному миру. Я навсегда запомнил Типа, который презрел жизненные блага и спал там, где считал почетным, — у дверей дома своего хозяина.

Небольшие происшествия типа только что рассказанного всегда были способны внести светлое разнообразие в ход моего дня. К счастью, у меня была работа, где подобного рода вещи встречаются постоянно. Иногда они даже не случаются, а говорятся в виде одной яркой фразы.

Как, например, тогда, когда я однажды утром обследовал корову, пока доилась ее соседка. Дояр был очень немолод, и процесс шел с трудом. Он сидел под коровой, упершись головой в матерчатой кепке в ее бок, а ведро зажал между коленями, но стульчик, на котором он сидел, раскачивался, когда корова ерзала или переступала с ноги на ногу. Дважды она опрокидывала ведро, но ее особый трюк заключался в том, что хвостом, испачканным жидкими экскрементами, она хлестала по лицу старика.

Наконец его терпение лопнуло. Он вскочил на ноги, несильно хлопнул корову по крупу и выкрикнул в отчаянии: «Да стой же ты спокойно, старая сраная шлюха!»

Или вот: однажды мне надо было навестить Люка Бенсона в его небольшом владении в деревне Хиллом. Люк был мощным мужчиной шестидесяти лет, и у него была необычная особенность: он говорил, не разжимая стиснутых зубов. Он произносил слова буквально одними губами, показывая ряды квадратных, как у лошади, резцов, плотно сжатых вместе. Это заставляло его напрягаться даже над самыми простыми высказываниями, и, когда он говорил, его глаза злобно горели.

Большая часть разговора состояла из уничижительных замечаний в адрес других обитателей Хиллома. Он вообще отличался искренней нелюбовью к человеческой расе в целом. Но, как ни странно, я считал его благоразумным человеком, с которым можно иметь дело, он без колебаний соглашался с моими диагнозами недомоганий его животных и пытался проявлять ко мне дружеское отношение, постоянно называя меня «Джемс», ибо с плотно сжатыми зубами сказать точнее было невозможно.

Но самую искреннюю ненависть он питал к своему соседу, тоже владельцу фермы, невысокому человеку по имени Джилл, которого Люк называл не иначе как «этот молодец». У них долгие годы продолжалась междоусобица, и я только два раза видел, как Люк улыбался. В первый раз — когда у свиноматки Джилла погиб весь приплод, а второй — когда у него сгорела поленница.

Когда жена мистера Джилла сбежала с коммивояжером, торговавшим на фермах щетками, событие произвело фурор в деревне. Ничего подобного в Хилломе никогда не случалось, и по деревне пронеслась волна восхищенного ужаса. Я было подумал тогда, что в жизни Люка Бенсона случился момент величайшего счастья, и, когда мне пришлось ехать к нему, чтобы осмотреть телку, я был уверен, что найду его в праздничном настроении. Но Люк был мрачен.

Я осмотрел животное и назначил лечение, но он хранил молчание до тех пор, пока я не зашел на кухню, чтобы помыть руки. Тогда он заговорил. Он бросил осторожный взгляд на жену, женщину с изможденным и хмурым лицом, которая возилась с жаровней.