Перед тем как зажмуриться, я успел увидеть широкую перепуганную физиономию над баранкой драндулета, затем что-то ударило в левое крыло «ровера», и раздался невыносимый скрежет.

Когда я открыл глаза, мы стояли. И никого, кроме Тристана и меня, — впереди пустое безмолвное шоссе, сворачивающее в мирную зелень холмов.

Я сидел неподвижно и слушал стук моего бешено колотящегося сердца. Потом оглянулся через плечо и увидел, как фургон на большой скорости скрылся за дальним поворотом. И еще я с интересом взглянул на лицо Тристана — никогда прежде мне не доводилось видеть такого абсолютно зеленого лица.

Через довольно долгое время, ощущая сквозняк слева, я очень осторожно поглядел туда. Обе дверцы отсутствовали — одна лежала на шоссе в нескольких ярдах позади нас, вторая повисла на одной петле и тут же на глазах у меня сорвалась с нее и загремела об асфальт со скорбным финальным звуком. Медленно, словно во сне я вылез на шоссе и обозрел результат столкновения. Левая сторона «ровера» превратилась в искореженный металл там, где драндулет, метнувшись на обочину в последний момент, пропахал себе путь.

Тристан хлопнулся на траву, лицо у него было совсем пустое. Большая царапина, повредившая краску, могла бы ввергнуть его в панику, но подобное оглушило все его чувства. Однако состояние это длилось недолго. Он заморгал, затем его глаза сощурились и он нащупал сигареты. Его быстрый ум уже заработал, и прочесть его мысли было совсем не трудно. Что можно сделать сейчас?

Мне после краткой оценки ситуации представлялось, что у него есть три возможных выбора. Первый — и наиболее привлекательный — навсегда покинуть Дарроуби, эмигрировав в случае необходимости. Второй — он мог тут же отправиться на железнодорожный вокзал и сесть на поезд в Бротон, чтобы тихо пожить там у матери, пока все не образуется. Третий — о котором невозможно было даже помыслить — он мог вернуться в Скелдейл-хаус и сказать Зигфриду, что разбил его новенький «ровер».

Обдумывая эти варианты, я обнаружил старую машину, которая врезалась в нас. Она валялась вверх колесами в кювете ярдах в пятидесяти дальше по дороге. Побежав туда, я услышал громкое кудахтанье, доносившееся изнутри драндулета, и сообразил, что день был базарный, а потому фермеры везли на рынок клетки с курами и несколько десятков яиц на продажу. Мы заглянули в окошко, и Тристан ахнул. В жиже битых яиц лежал толстяк, видимо, целый и невредимый. На его лице сияла широкая умиротворяющая улыбка — вернее, насколько можно было рассмотреть за массой желтков и белка, закрывающей его физиономию, выражение его было искательным. Остальное внутреннее пространство заполняли мечущиеся куры, которые выбрались из разбившихся клеток и отчаянно искали выхода наружу.

Толстяк, продолжая улыбаться нам со своего яичного ложа, что-то выкрикивал, но в поднятом курами содоме расслышать его было нелегко. Мне удалось уловить отдельные фразы:

— Очень сожалею... вина, безусловно, моя... я возмещу...

Слова дышали бодростью, а куры пробегали по его сияющей физиономии, а по его одежде медленно расползались потеки желтков.

Тристан, напрягшись, сумел открыть дверцу и был отброшен назад хлынувшим наружу потоком кур. Некоторые галопом унеслись вдаль, где и исчезли, их менее склонные к приключениям товарки принялись философски что-то клевать на обочине.

— Вы не ранены?! — проорал Тристан.

— Нет, нет, молодой человек. Я не пострадал. Пожалуйста, за меня не тревожьтесь. — Толстяк тщетно пытался приподняться с хлюпающей яичной массы. — Э-эа... очень сожалею, но я заплачу, что следует, не беспокойтесь.

Он протянул роняющую желтые капли руку, и мы помогли ему выбраться на шоссе. Одежда его напиталась яичной смеси, к шевелюре и усам прилипли скорлупки, но апломба он не утратил ни на йоту. Он просто излучал уверенность — ту самую уверенность, решил я, с какой попытался обогнать мчащийся фургон. Он положил руку на плечо Тристана.

— Объяснение-то самое простое, знаете ли? Мне солнце слепило глаза.

Было двенадцать, солнце стояло в зените, толстяк двигался прямо на север, но какой толк был спорить с ним?

Мы подняли помятые дверцы с шоссе, уложили их в «ровер» и поехали в Сортон, полечили корову с послеродовым парезом и вернулись в Дарроуби. Тристан одарил меня единственным полным отчаяния взглядом, расправил плечи и твердым шагом вошел в спальню брата. Я последовал за ним.

Зигфрид явно разболелся еще больше. Лицо у него рас-краснелось от жара, горящие глаза запали в глазницы. Он не шевельнулся, когда Тристан встал в ногах кровати.

— Ну, как вы там? — еле слышно прошептал он.

— Прекрасно. Когда мы уезжали, корова уже встала. Только одно: кое-что произошло с машиной.

Зигфрид хрипло дышал, глядя в потолок, но тут хрипение оборвалось, словно его выключили. Воцарилась жуткая тишина, затем у абсолютно неподвижной фигуры вырвались два придушенных слова:

— Что произошло?

— Я не виноват. Один тип обгонял фургон и не успел. Задел «ровер».

Вновь тишина, затем вновь шепот:

— Большие повреждения?