— Все эти огни там, внизу, — сказал старик, показывая на окно. — Все эти маленькие городки, маленькие жизни. Разве не удивительно, а?

— Что именно? — спросил Меерс.

— Ты не чувствуешь себя частью мира, когда ты здесь, наверху, — сказал старик. — Те люди внизу живут своей жизнью. Мы здесь отрезаны от них. Они смотрят вверх, видят мерцающие огоньки. Это мы.

Меерс не имел представления, о чем этот чудак толкует, но на всякий случай кивнул.

— В мои дни было то же самое чувство. Тогда ходили поезда. Ночные поезда. Когда вы путешествуете, вы выпадаете из жизни. Едете откуда-то куда-то, не зная хорошенько, кто вы такой. Можете лежать на своей полке и пялиться в ночное окно. Луна, звезды. Слышите звонки на пересечении дорог, видите, как грузовики ждут у шлагбаума. Кто за рулем? Такие же потерянные души. — Он замолчал, глядя на далекие огни внизу. Меерс надеялся, что речь соседа подошла к концу.

— Я теперь всегда ношу шляпу, — продолжал старик. — Был у меня маленький галантерейный магазинчик в Оклахоме, открыл я его сразу после войны. Недалеко от того здания, которое взорвали. Занялся я этим бизнесом как раз незадолго до того, как мужчины перестали носить шляпы. — Он хихикнул. — Вот представьте, 1949 год, все носят шляпы. Наступает тысяча девятьсот пятидесятый, сразу все шляпы долой. Кто-то сказал, что это от Эйзенхауэра пошло. Не носил Эйк шляп. Но я-то не пропал. Продал кучу запонок. Мужской трикотаж, шелковые платки. Теперь вот путешествую. Главным образом ночью.

Меерс вежливо улыбнулся и кивнул.

— А вы когда-нибудь чувствовали вот это? Свое одиночество? Словно попали куда-то и не можете понять, куда? — Он не дал Меерсу времени на ответ.

— Я вспоминаю первый раз, когда я об этом подумал. Демобилизовался я в Нью-Джерси, в тысяча девятьсот сорок шестом. Ну, сел на поезд, который идет под рекой. Вышел там, где теперь Международный Торговый Центр. Говорят его взрывали, да? В общем, думал посмотреть Таймс Сквер. Подошел в метро к кассе. Кабинка такая, не больше телефонной будки, а там такой маленький… ну прямо гном. Грязное окошко в перегородке, а в деревянном прилавке желобок для денег, чтобы передавать их под окошком, туда-сюда: деньги — туда, жетоны — сюда. Похоже было, будто желобок этот сам в дереве образовался. За многие годы, за многие века. Как ледник точит твердые скалы. Я запустил туда свой никель, и он дал мне жетон. И я спросил его, как добраться до Таймс Сквер. Он что-то пробормотал. Мне пришлось переспросить, и он опять что-то пробормотал. На этот раз я разобрал, что он сказал, и взял свой жетон. И все это время он так и не взглянул на меня, не поднял глаз от желобка этого. Я понаблюдал за ним немного, но он так и не посмотрел на меня. Он отвечал на другие вопросы, и я подумал, что он, наверное, знает все маршруты и расписание всех поездов этой системы, где выходить, где делать пересадку.

И пришла мне в голову забавнейшая мысль. Я вдруг подумал, что он никогда не выходит из будки. Что он там пленник, ночная тварь, тролль подземного царства, куда не проникает дневной свет. Что много лет назад он покорился своей участи и стал продавать жетоны. — Старик, наконец, затих, глядя в окно и кивая самому себе.

— Что ж, — нехотя отозвался Меерс, — ночная смена подходит к концу, знаете ли.

— В самом деле?

— Конечно. Солнце всходит. Кто-то приходит и освобождает того человека. Он идет домой к жене и детям.

— Может, и так, — сказал старик. — Может, и так. Но он там заперт. Что-то случилось — не знаю что, — и он выпал из того мира, где солнце в конце концов восходит. Но всегда ли восходит солнце?

— Ну разумеется.

— Вы думаете? Сдается мне, я давно уже не видел солнца. Мне кажется, что я уже целую вечность на этом самолете, и не могу с уверенностью сказать, летит ли он куда-нибудь. Может, и нет. Может, этот самолет никогда не приземлится, просто летит откуда-то куда-то. Совсем как те поезда, давным-давно.

Меерсу не нравился этот разговор. Он как раз собирался сказать что-то старику, когда кто-то коснулся его плеча. Он поднял голову и увидел склонившуюся над ним стюардессу.

— Сэр, капитан хотел бы поговорить с вами в кокпите.

Какое-то мгновение эти слова не хотели складываться во что-то осмысленное. Капитан? Кокпит?

— Сэр, не прошли бы вы за мной…

Поднимаясь со своего места, Меерс посмотрел на старика, который улыбался и махал ему рукой.

Сначала он почти ничего не мог разобрать в темном кокпите. Перед самолетом была сплошная ночь, звезды, мерцающие огоньки маленьких городков. Затем он разглядел, что место бортинженера справа пустует. Сделав шаг вперед, он споткнулся о пустые жестянки. В кабине пахло пивом и сигарами. Капитан обернулся и жестом указал на кресло бортинженера.

— Сбросьте этот хлам и садитесь, — сказал он, не выпуская изо рта сигары. Меерс убрал с кресла коробку из-под пиццы с засохшими крошками и осторожно присел. Пилот отстегнул ремни в встал.

— Если я не облегчусь через тридцать секунд, мне придется сделать это в свой шкафчик, — сказал он, направляясь к двери. — Держи прежний курс — и все.

— Эй! Подожди минуту, черт возьми!

— У тебя проблемы?

— Проблемы? Я не знаю, как водить самолет!

— Да что тут знать? — Пилот пританцовывал на месте, но все же показал на приборы. — Это компас. Держи тот же самый курс, три один ноль. Вот это — альтиметр. Тридцать две тысячи футов.

— Но разве у вас нет автопилота?

— Сломался несколько недель назад. — Пилот выругался и со всей силы стукнул кулаком по тому месту на приборной панели, где не горел ни один огонек. — Гадина. Слушай, мне, правда, надо.

И Меерс остался один в кокпите.

У него появилось дикое желание просто встать и сделать вид, что ничего этого не было. Вернуться на свое место. Пилот, конечно же, немедленно вернется назад. Это просто какая-то странная шутка.

Ему показалось, что самолет плавно снижается. Он слегка коснулся штурвала и почувствовал, как нос еле заметно приподнялся, а стрелка альтиметра вздрогнула. Он потянул еще немного, и большая птица обрела прежнюю высоту тридцать две тысячи.