Шрифт:
Сашко в отчаянии шепчет:
— Как же так? — И страшная, жгучая боль заливает его маленькое сердце.
Бушует неуемный сибирский ветер. От его порывов вздрагивает изба, звенят оконные стекла. И двум только что осиротевшим людям кажется, что в этом царстве мертвящего холода остался один ветер да они со своим неутешным горем.
Двадцать дней и ночей в ожидании ответа из Петербурга отец и сын оберегают безмолвие наступившей смерти. Им страстно хочется исполнить волю умершей: похоронить ее на Украине.
Сашко уже привык к тому, что папа часами просиживает возле окоченевшего тела. Он гладит мамины волосы, пытается расправить застывшие у переносицы две горькие складки и что-то шепотом рассказывает ей…
Острой болью впивается в мозг мальчика холодное и непонятное «нет ее больше» и отбрасывается, чтобы тут же вернуться. Эта бешеная схватка длится часы, дни, недели. Особенно мучительны вечера. Затрещат в печи дрова, пробежит собака, постучит в стекло гулящий ветер, а Сашку кажется — это мама ожила, сейчас откроет дверь из горницы.
И размечтается. Вот войдет врач, выслушает маму, даст ей не ведомое еще никому лекарство, и через несколько секунд она подымется, полной грудью наберет воздух и с радостной улыбкой скажет: «Вот я и выздоровела!»
Тем временем идут, идут депеши из Читы в Хабаровск, из Иркутска в Петербург — тираны держат совет:
«Признаете ли удобным уважить желание мужа покойной каторжанки Богомолец увезти тело на Украину?»
«Со своей стороны ходатайство полагал бы отклонить…»
«…Просьбу врача Богомольца передайте на благоусмотрение министра».
Министр же отказал в просьбе.
…Жестокий мороз, частые и резкие порывы ветра издалека приносят и со скрипом гонят дальше облака снежной пыли. Кладбище — жалкий, голый город мертвых безвестных героев с занесенными снегом тюремными крестами. Каторжане-вольнопоселенцы тесным кольцом окружили могилу. Сашко видит их скорбные лица, отчаянно беспомощного от горя отца и мамины тонкие, почти детские руки, вытянутые вдоль туловища. Они как бы говорят: «Я не сдалась, не покорилась! Я и сейчас в рядах сражающихся!..»
Глухо стучат по крышке гроба комки обледенелой земли. Сашко сурово сдвинул брови, и одна-единственная слеза, скованная морозом, застыла на реснице.
Люди подходят к свежему холмику и, не крестясь, кланяются мертвой. Кто-то шепчет Саше:
— Запомни все!
ДОРОГОЙ ИСПЫТАНИЙ
1 февраля 1892 года из села Шилки в Читу ушло секретное донесение: «Врач Богомолец после погребения жены с сыном выехал в направлении Стретенской».
Скучно и однообразно верещат полозья саней. Густо заиндевевшие лошади то и дело проваливаются в зыбкий, сыпучий снег.
Мороз перехватывает дыхание, склеивает ресницы.
От горя, усталости и холода отец и сын потеряли счет времени. Наконец вдали показался вьющийся из трубы дымок.
Едва тройка замерла у почтовой станции, к приезжим с напускной радостью бросились двое:
— Ба, вот где привелось встретиться!
— Вот радость! Вот встреча!
Александр Михайлович напрасно старается припомнить, кто эти неожиданно объявившиеся знакомые.
— Я, господа, позабыл, где с вами доводилось встречаться.
— А помните?.. — И пошли перечислять хорошо известные доктору Богомольцу явочные квартиры революционеров в Киеве и Петербурге, нанизывать знакомые фамилии нелегальных.
Провокация, полицейский заслон! Надо уезжать, а то, чего доброго, найдут письма ссыльных, а в них планы готовящегося побега каторжан.
— Я рад встрече, — говорит Богомолец, — но разделить трапезу с вами, уважаемые господа, не смогу: тороплюсь к ночи добраться до следующей станции.
Маски вежливости как не бывало:
— Потрудитесь предъявить документы!
Пока отец шарит в карманах, Сашко выбирается из саней.
— Где спрятал? — наступает старшой.
— Позвольте — что? — сдерживая волнение, спрашивает Александр Михайлович.
— Письма политиков давай!
— Вы ошибаетесь. Я похоронил жену и, поверьте, кроме ее книг и фотографий, ничего не везу.
— Арестую! — угрожает «чин».
При этих словах у Сашка сердце сжимается. Мальчик не может пошевелиться. После смерти матери в нем поселился трепетный страх за отца. А что, если найдут письма, схватят папу и останется он, Сашко, среди этой снежной пустыни один? И кто знает, может, и папу «всемилостивейший» замучает, как мать?..