По мере того как Дональд Маккей, сухопарый сын Ангуса, размножал драгоценные семена на своей ферме, все дальше к северу продвигалась «маркиза». Ожившие и повеселевшие поселенцы, откладывая часть урожая, продавали семена друг другу. Отважные безумцы к северу от Саскатуна вступили в новые ожесточенные бои с августовскими морозами. Вся страна была охвачена одной насущной заботой: сеять и жать «маркизу».

Поезжайте в эту удивительную страну в августе. Остановитесь среди ее полей. Вы окажетесь на дне гигантской чаши, до краев наполненной золотом пшеницы. А среди ночи вы увидите вдоль дорог сверкающие огоньки фордов…

За свое участие в открытии «маркизы» Чарльз Саундерс получил от канадского правительства пожизненную пенсию в пять тысяч долларов в год. Теперь он мог всецело отдаться занятиям, к которым всегда питал большую склонность: игре на флейте, пению и чтению французских классиков.

Основатель государственной системы экспериментальных ферм, отец канадской агрикультуры, Вильям Саундерс при жизни увидел, как «маркиза» покорила себе всю равнину, как его стараниями вырастали в прерии новые дома в роде того, который ошеломляет путника в пустынной местности к западу от Саскачевана. Побьет ли новая пшеница, которая появится в результате научных работ в этих лабораториях, «маркизу», порожденную необузданными «скрестительными» фантазиями старого Саундерса?

Что касается Ангуса, он доживает свой век в Индиен-Хэде в большом каменном доме под сенью деревьев. Больше всего он любит общество поселенцев, которые дают земле отдыхать под летним паром и ненавидят сорные травы. С видом старого философа он рассказывает им истории об опустошительных набегах кобылки, о жгучих ветрах и о граде, который в пять минут сметал с лица земли работу целого года. Он с улыбкой вспоминает о засухе, которая преподнесла ему такой чудесный эксперимент в 1886 году, и о холоде, погубившем всю пшеницу — кроме «маркизы» — в 1907 году. По странной игре случая эти два события случились на полях, лежащих почти рядом.

Старик категорически отрицает свои заслуги в этом деле.

— Право же, я тут совершенно не при чем, — с улыбкой говорит он. — Это сам мороз открыл и создал нам «маркизу».

Горный инженер Милановский наклонился над желтой потрепанной папкой. По старой орфографии большими строгими буквами на папке было напечатано: «Матерiалы Горнаго Департамента Канцелярiи Его Величества». А ниже синим карандашом: «Нерчинскiй заводъ, Аргунскiй рудникъ». Инженер открыл папку. В осторожных пальцах зашуршали упругие листы кальки.

— Смотрите, какая тщательность работы, — обратился он к молодому производителю работ, который сидел за столом напротив, торопливо глотая чай из кружки, и косился на развернутую рядом газету. — Горизонтальные разрезы через каждую сажень! Вот совершенно пустые четыре листа: на этих саженях никаких выработок нет, и поэтому нанесены лишь две шахты. По-современному — удивительная расточительность…

Производитель работ улыбнулся.

— Вот! — Милановский положил ладонь на чертеж, на котором причудливо перекрещивались цветные ломаные полоски. — Лист пятнадцатый. Уровень штольни «В». Штольня «В» заморожена. Мы ее пройдем, спустим воду. Порода, я думаю, осела. Крепление придется переменить. Месяца через два мы дойдем до пятого южного квершлага — и тогда будем иметь все данные о руднике.

— Месяца через два? — удивленно воскликнул производитель работ. — Ну, нет-с! По договору на соцсоревнование с Каданскими разведками мы должны выявить Аргунский через месяц. Это — максимум!

Он отодвинул кружку и встал. Поднялся и Милановский.

— Договор — хороший стимул для повышения эффективности работы, — с улыбкой произнес инженер. — Но… в нашем деле бывает столько неожиданностей…

— Через месяц мы пройдем штольню «В»! — решительно повторил производитель работ.

— Конечно, конечно, — рассеянно согласился Милановский, вынимая часы. — Однако пора. Идем.

Инженер Милановский и производитель работ Синицын вышли из сторожки занятой канцелярией горно-восстановительной партии. Тропинка уходила от сторожки под гору, прячась в рощицах березняка. За ним виднелись блестящие лоскутки реки и дальше — грязно-зеленый холмистый противоположный берег. По реке шла граница. Тот берег — китайский. Было ясно, тихо, но свежо, несмотря на июль. Милановский поднял воротник куртки.

От сторожки до рудника было не больше полукилометра. Милановский и Синицын скоро спустились к реке и берегом пошли к группе рабочих, сидевших на камнях у подножья крутой сопки, склоны которой были засыпаны старыми рудничными обвалами. Рабочие смотрели на китайский берег. Там стояла грязная, покосившаяся хибарка. На стене ее, обращенной к советскому берегу, висела большая неуклюжая вывеска. Широко расставленными буквами, огромными и кривыми, на ней было выведено:

Перед хибаркой, привязанная к колу, плавала на воде лодка, а на крыльце сидел сам хозяин — толстый китаец — и курил трубку. У коновязи понуро скучала оседланная коротконогая лошадка с белой подстриженной гривой.

Подойдя к рабочим поближе, Милановский и Синицын увидели, что те заинтересованы не лавкой и не жирным китайцем.

— Что там? — поздоровавшись, спросил инженер.

— Шурфуют что-то мало-мало, — ответил рабочий, сидевший на корточках и из-под руки смотревший через реку. — На нас, видно, насмотрелись, да и тоже за разведку… Э-вон, стараются! Земля так и летит.