Я понял его с одного взгляда, Штунцер горел одним только желанием – уничтожить меня. Не дать ему такой возможности означало лишить его единственного шанса ознаменовать свою иллюзию мщения кровью, насладиться видом мертвой плоти твоего заклятого врага. Что касается остальных удовольствий, я ничего не знаю, но предполагаю, что после приема огромного количества нейролептиков Штунцер вряд ли обладал способностью получать удовольствие от мертвых женщин. Впрочем, в эту минуту я был так возбужден, что даже не отдавал себе отчета в собственных мыслях.

То ли от страха, то ли от чудовищности самого моего положения они прыгали, как трусливые крысы, и каждая пыталась спрятаться за другую. Еще я думал о Штунцере как об очень страдающем человеке, но времени для какой-либо жалости не хватало, время забирало меня со всеми своими жалкими мыслями, делая меня, как мой же труд, бессмысленной машиной.

Сначала мы со Штунцером вышли в вестибюль, там толпились люди, и поэтому нам со Штунцером было неудобно сводить друг с другом какие угодно счеты, хотя и так было понятно, что я хотел с ним поговорить, а он хотел меня убить.

Так или иначе, но немного постояв среди говорящей, смеющейся и что-то горланящей толпы, мы как-то одновременно обратили внимание на лестницу, ведущую куда-то и устеленную ковровой дорожкой, чьи узоры напоминали сверкающие сабли, готовые срубить одним махом любую голову. И мы даже без слов, одними глазами придя к взаимному согласию, не спеша, чуть ли не рука об руку стали подниматься вверх по лестнице.

Вскоре мы вышли на пустынный балкон, огороженный с двух сторон двумя массивными колоннами, уходящими высоко под крышу. Шел дождь, который косыми полосами задевал нас, даря неожиданный холод, а вместе с тем и восторг, ибо холодные капли дождя жгли нас, одаривая противоречивым теплом, которое проистекало откуда-то из космоса, дождь постепенно нарастал с ощущением преходящести всего бытия: и этой нелепой ситуации, и меня, и Штунцера.

– А хочешь, я убью себя сам, – неожиданно предложил я Штунцеру. Мой вопрос застал его врасплох, и он даже от волнения закурил, я тоже закурил, попросив у него сигарету. Почему-то я думал, что он сейчас заговорит со мной, может, ему надо было что-то выяснить у меня, но Штунцер упрямо молчал, и его молчание стало уже раздражать меня.

– Ну, на самом деле, дай мне убить себя, – попросил я, и от моего голоса Штунцер даже вздрогнул и пристально посмотрел на меня. Потом, спустя минуту он вытащил свой маленький пистолет и направил мне в грудь его крошечное дуло, опять повисла молчаливая пауза, мы стояли очень долго друг напротив друга, глядя в глаза, и молча дрожали.

Казалось, что она пробирает нас до самых костей. Потом мне все это надоело, и я выбил у него пистолет из правой руки ногой. Пистолет свалился с балкона, и какой-то длинноносый тип в черном плаще под черным зонтом мигом схватил его и был таков.

Теперь без пистолета Штунцер выглядел очень маленьким, ничтожным и жалким, хотя во мне все равно просыпалась к нему какая-то беспричинная жалость, а потом он даже немного расплакался. Был ли это страх или разочарование в самом себе, но Штунцер плакал, словно объединившись с этим неумолимым дождем. На какой-то миг мне захотелось рассмеяться и хорошенько потрепать его по щеке, как маленького и упитанного поросенка, но вместо этого я нашел его дрожащую на перилах руку и тихо сжал ее.

– Пожалуйста, не думай обо мне хуже, чем о самом себе, – прошептал я.

– Я вообще не могу думать, – пробормотал он сквозь слезы и внезапно обнял меня и прижал свою плачущую голову к моей груди.

– Каждый берет то, что возможно, – шепнул он и, еще раз пожав мою руку, спустился по лестнице вниз и быстро смешался с толпой. Я тоже медленно спустился и вошел в большой зал, где меня уже заждались. Матильда опять нахально повисла на мне, Иван Иваныч глупо заржал, а Мария все продолжала мне показывать свои большие карие глаза.

Мы еще долго сидели и пили, и говорили всякую чепуху.

Слова из меня вылетали, как пули, а я едва мог уловить их мимолетный и ненужный смысл. Казалось, что в самом воздухе ресторана, густо замешанном на запахе испеченной животной крови и мяса, пахло чем-то страшно зловещим и невероятно ужасающим мое бедное сознание.

Однако удивительным было то, что никто не замечал моего вдумчивого потрясения, казалось, что с ними общаюсь не я, а какая-то кукла вместо меня говорит, пьет и ест вместе с ними. Через несколько минут в зал вбежал какой-то перепуганный человек с немного перекошенным от страха лицом и со свободно приспущенным на шее бледно-лиловым галстуком. Глаза его были как-то неестественно выпучены, как у человека-стрекозы, и он скорее не крикнул, а очень громко прошептал сиплым, почти неузнаваемым голосом о том, что в туалете лежит человек, голый мужчина с перерезанным горлом. У меня не осталось уже никаких сомнений, что это был Штунцер.

И все же, как он сам себе перерезал горло и почему перед этим разделся, для меня и по сей день осталось самой безумной загадкой, хотя сумасшедшие обладают уникальными возможностями, особенно в плане собственного уничтожения. И все же, все же Штунцера было жаль.

Я так до конца и не понял его, он как страшный и одновременно красивый призрак промелькнул в моих глазах случайной тайной и ушел навек в простор бескрайний, и еще одними сексуальными извращениями или какими-то воспалениями мозга его личности не объяснишь! Было в нем и что-то хорошее, необъяснимо хорошее, где всякие слова теряли смысл!