Есть в Санкт-Петербурге один пассаж с выходами на Невский проспект и Итальянскую улицу. Со стороны проспекта устроено кафе, куда заходят французы и где происходят встречи. С этого конца пассаж живет, говорит, суетится. Но, по мере того, как идешь от кафе к Итальянской улице, оказываешься, будто бы в склепе, и мало-помалу ощущаешь холод смерти.

С другого конца пассаж не более, чем труп. Это паралитик, который сохранил голову, шевелит руками, чувствует ноги, но ступни их уже мертвы. Ступни отморожены.

И кучера кричат не так, как кучера Парижа, когда просят с дороги направо или налево пешеходов и встречные экипажи. Нет; время от времени от них доносится по тональности жалостное «bereghissa», вот и все. Bereghissa! означает Garde-toi! - Берегися!

Русский, в миг перенесенный с Невского проспекта или с Большой Миллионной на бульвар или улицу Мира, должно быть, спятил бы раньше, чем дошел до Мадлен и колонны на Вандомской площади. Разумеется, в стране не более мертво, чем мертв несчастный ребенок, встреченный нами при возвращении на виллу Безбородко с пароходного причала, которого везли к последнему пристанищу на черном катафалке, в гробу, покрытом серебряным сукном.

Бедный народ! Не привычка ли к рабству воспитала в тебе бессловесность? Ну говори, ну пой, ну читай, будь жизнерадостным! Ты свободен сегодня. Да, я это понимаю, тебе остается приобрести привычку к свободе.

Мужик, которому вы говорите: «Все хорошо! Ты вот теперь свободен», отвечает вам:

– Слыхали про это, ваше превосходительство.

Что же до него самого, он в это ничуть не верит. Чтобы верить во что-то, нужно это что-то знать, а русский крестьянин не знает, что такое свобода.

В 1825 году, чтобы побудить восставших кричать «Да здравствует Конституция!», Муравьев, Пестель и Рылеев должны были для них сочинить, что Конституция - жена Константина.

Впрочем, не думайте, что такая степень невежества ослабила силу указа императора Александра II об освобождении крепостных. Нет, это далеко не так; по всей вероятности и против ожидания, произойдет другое. Но это настолько серьезный вопрос - мы говорим об освобождении крестьян, - что будет лучше рассмотреть его отдельно.

В парке, помимо прочего, есть театр. Намечено сыграть на его сцене «Приглашение на вальс» и русскую пьесу графа, сыграть сразу же, как только один из моих друзей, виконт де Сансийон, приедет из Парижа.

Ни будь обеда, мы ни за что не смогли бы поверить, что уже шесть часов вечера. Ни будь свечей и ламп, зажженных по традиции, мы приняли бы полночь за шесть часов вечера. Ничто не передаст вам, дорогие читатели, что такое июньская ночь в Санкт-Петербурге - ни перо ни кисть. Это нечто волшебное. Вообразим Елисейские поля, освещенные как бы серебряным солнцем; такую же тональность, пожалуй, имеют погожие дни потустороннего мира. Представьте себе жемчужную атмосферу с отливом в опал - ни заря ни сумерки: блеклый и не болезненный свет сразу со всех сторон. И никаких теней. Прозрачный мрак, который не укладывается в понятие ночи, и который пропадает только с наступлением дня; мрак, сквозь который видно все на лье вокруг; затмение солнца без тревоги и беспокойства в природе; покой, освежающий душу, и душевное равновесие, наполняющее сердце легкой радостью; такая глубокая тишина, что только и слушай, не раздастся ли, вдруг, пение ангелов или голос самого бога!

Любить в такие ночи - любить вдвойне.

В одну из таких ночей, какие воспеты Вергилием, какие изображены Феокритом [59] , послушный дыханию неуловимого бриза, я скользил в заливе де Байа, Неаполитанском заливе, Мессинском проливе. Лежа на палубе моей барки, богатый молодыми мечтами - я был молод в это время - созерцал, тщетно пытаясь их сосчитать, миллионы звезд, что населяют глубокую лазурь неба и одинаковы для небесного свода Сицилии, Калабрии и Греции; с моря у африканского побережья я видел Алжир, восторгаясь в ночи его белыми домами, его садами из банановых пальм и смоковниц; я видел Тунис, засыпая сном пассажира в том самом краю, где Карфаген спит вечным сном; я видел амфитеатр Джем-Джем, выделяющийся на фоне пустыни своими римскими аркадами в жарком свете августовской ночи. Ничего подобного я не видел в ночах Санкт-Петербурга. А что сказано, только вспомнилось.

Всю целиком первую ночь после моего приезда я провел на балконе виллы Безбородко, не помышляя уснуть, хоть на мгновенье, несмотря на усталость от предыдущих ночей. Муане был рядом, как и я, ошеломленный этим совершенно новым для нас спектаклем. Мы восхищались молча, не высказывая друг другу нахлынувшего чувства. Нева, огромная, двигалась у наших ног рекою серебра. Большие корабли - ее ласточки - неслышно, с расправленными крыльями, уводили взгляд и вниз, и вверх по реке, оставляя след позади себя. Ни огонька не вспыхивало ни на одном ни на другом берегу, ни звездочки не дежурило в небе.

Вдруг, левее некуда, над темно-зеленым без всяких оттенков, лесом, над его густолиственными валами, четко очерченными на фоне перламутрового неба, выглядывает золотой шар. Блещущий щит медленно поднялся в небо, отчего ночь не стала прозрачней. Только неохватная зыбкая и дрожащая золотая линия пролегла по реке, сделала зримым ее течение на всем пространстве, окрасила цветом пламени пересекающие ее лодки и суда, и они, раз уж проходили через эту черту, казалось, выбывали - и не из процесса движения, а из самой жизни. Затем медленно, величественно, гордо, с достоинством богини луна зашла за купола Смольного, что резко рисовались на ее диске все то время, пока она опускалась от венчающего купол креста в бездны за горизонтом.