— Кожемяка, неужели не узнал?

— Кого?

Михалыч удивился до глубины души. Надо же так случиться, обознался человек! У Михалыча ни одного знакомого во всем городе, не считая негра Мартына и Любы Елизаровой.

Между тем незнакомец назойливо мозолил глаза.

— Колька я! Бутылочкин.

Что-то неуловимо быстрое мелькнуло в облике человека и снова пропало. Прикидывается человек. Решил сыграть на чужой дружбе.

— Взгляни.

И мужик, распахнув куртку, задрал рубаху: на груди под правой ключицей бледнело круглое пятно молодой кожи.

— Выплыл я. Меня Федор Палыч вытащил. А я смотрю: Толька из трамвая выскочил. К сестре я приехал, а ее нету. На работе, наверно, но к ней не пойдешь в таком виде. Упадут все.

— А я думал, пасут меня. Лицо у тебя бледное, обросшее, не узнать. Я ведь тебя хотел здесь кончить. Идем отсюда скорее. Ключ у меня…

— Так вы разве с ней?

— Да, Коленька. Встретились… На работе она. Идем. Обрадуется сестра.

Михалыч замялся. Как сказать человеку, что тот для них давно умер.

— Рассказал я, что ты умер. Погиб, в общем. Я же стоял в тот день на Бариновой горе. И видел, как в тебя очередью… Стрелял тоже, но все бесполезно. Расстояние большое. Я рад, что ошибся.

Они вернулись к немецкой церкви, где находилась остановка, зашли в магазин, и Михалыч купил прямоугольную бутылку водки. Как раз объем для троих.

Перешли через дорогу. Свернули на тропинку. Руки у Михалыча тряслись. Не мог попасть в замочную скважину.

— Раздевайся, Коля. А я позвоню. Любашу предупрежу. Или мне лучше сходить?

— Не надо.

— Тогда давай выпьем за встречу.

— Боюсь, упаду от рюмки. Хорошо, дядя Федя подвернулся с жердью. Он меня и вытащил. В город ехать собрался, а тут у него на самых глазах…

Друзья сели на кухне. Михалыч нарезал колбасы, вынул из холодильника салат. Бутылочкин не задавал вопросов. Друг детства чувствовал себя у сестры как рыба в воде. Выходит, все не так плохо, если у Кожемяки в руках ключ от дома. Ему можно верить. Он не женат. И за ним никого нет, кроме матери.

— Бриться будешь? — спросил Михалыч. — У тебя страшный вид. Тебя не узнать.

— Может, не стоит. Если ты не узнал, не узнают и другие.

— Кажется, некому нас узнавать…

Кожемякин накрывал на стол и рассказывал товарищу о происшествиях последнего времени. Елизаров почти не перебивал. Кожемяке тоже спасибо, что не сгинул в лесу, не дался в руки, что отвел удар и нашел путь в этот дом. Может, еще сложится у них судьба, и все станет на свои ноги.

— Гусаров, говоришь, его фамилия? — спрашивал Бутылочкин. — Вроде сродни нам приходятся. Может, не тот. Отпустил, говоришь?

— Отпустил, Коля. Рука не поднялась…

— А если он потом против нас выступит? В суде, например?

— Если до него доживет. Выступать он может лишь в том случае, если его вновь потянет в банду и если бандиты ему это позволят. В этом я сильно сомневаюсь.

Они выпили. Прапорщика с первой же рюмки «повело». Движения сделались плавными. Выпил три рюмки и сделался окончательно пьян.

— Пойду я, — сказал он заплетающимся голосом, — прилягу в комнате…

— Ложись, Коля. Отдохни. Потом поговорим. Страшное для тебя позади.

Отвел прапорщика в комнату, разобрал кровать и уложил. Тот закрыл тонкие пергаментные веки и тут же заснул. Пусть спит. Это ему на пользу — и вино, и сон, и пища.

Кожемякин прибрал на столе и вышел из дома. Сел на лавочку у стены дома, под черемухой. Скоро вернется с работы Люба. Успеть бы рассказать, пока она не увидела брата спящим на кровати. Испугаться может, ведь она женщина.

Однако Люба не торопилась возвращаться. Полчаса уже минуло, как она должна быть дома. Наконец-то. Мелькнула на дороге знакомая фигура.

— Сядь, Люба, рядом. Поговорить надо.

У Любы в руках две хозяйственные сумки.

— В магазин заглядывала, по пути. Что с тобой, Толя? Ты расстроен? Что-то случилось?

— Ничего…

— Ты выпил?

Кажется, она сейчас начнет его воспитывать. Будет лекция о вреде алкоголизма.

— Понимаешь, я ведь говорил, что брат твой погиб… Что он упал в реку…

— Его нашли?..

— Нет, Люба. Он сам нашелся. Спит у тебя в комнате. Мы выпили за встречу, и он лег. Слабый очень…