Я с трудом освободился от ее губ и сразу замахал руками.

– Ничего не надо, Вера, я устал! Я получил шишку на затылке, меня чуть не убили скинхеды, потом я напился как свинья, и, кажется, у моей жизни намечается очень тяжелый конец, – я огорченно вздохнул, и чуть пошатнувшись, упал, растянувшись на полу с глупой улыбкой.

– Конец у тебя, действительно, очень тяжелый, – усмехнулась Вера, и с внезапной радостью разлеглась со мной у входной двери, которая оставалась распахнутой, и обняла меня, снова жадно целуя взасос.

– Хоть бы дверь прикрыли, бессовестные, – прошагала по нашей лестничной площадке какая-то старушка с сумками.

Но мы промолчали, наши уста слились в безумном поцелуе, и теперь моя душа вместе с Верой уносилась к какой-то чертовой матери, и мне было на все наплевать! Все произошло так быстро, что даже не помню, как Вера закрыла за мной дверь.

Когда ты входишь в женщину, преимущество остается на стороне женщины, потому что она чувствует тебя изнутри!

Мужчина в большей степени остается снаружи!

Может, поэтому он более задумчив и более не состоятелен.

В молчании Веры скрывалась восхитительная глубина, глубина полностью сосредоточенная на моем проникновении в нее. Я силился ей что-то сказать, но она шепнула мне: «Молчи!» – и я замолчал, очарованный легкой доступностью ее прекрасного тела, а еще потрясенный тем, как она легко распоряжалась мной, и моим телом…

Я очень быстро довел ее до оргазма, и она заорала так, словно ее жгли каленым железом.

Подушки под рукой не оказалось, поэтому нашим соседям пришлось некоторое время ежиться от страха. Я же чувствовал в себе биение радостной славы.

Ее крик говорил мне: ты великий мужчина, ты тот, ради которого можно умереть с улыбкой на устах! Ах! Ах! Ах! Ах! Ах!

– А может, ты бросишь Мнемозину? – заговорила, немного помолчав, Вера.

– Поматросил, как говорится, и бросил, – усмехнулся я в ответ, – нет, я ее никогда не брошу, и тем более она мать моего будущего ребенка!

– Но она же тебя не любит, совсем не любит, – вздохнула Вера, целуя меня в щеку, – она считает тебя очень старым! От тебя ее даже тошнит больше, чем от токсикоза!

– Любовь всем возрастам покорна, а их порывам благотворна, – процитировал я с улыбкой Пушкина, – а что ты еще знаешь о ее чувствах ко мне?

– Не знаю почему, – прошептала Вера, – но она называла тебя подлецом!

– Пусть называет! Все равно она от меня никуда не денется!

– А почему?! Почему она действительно от тебя не уходит, а только пытается остудить твой пыл?! Может, ты мне все-таки расскажешь, раскроешь вашу с ней тайну?

– Она дала мне клятву верности!

– Трудно поверить! Особенно, если вспомнить, как она с родителями притворялась сумасшедшей! Здесь явно что-то не так!

– В нашей жизни все не так, Вера! Все мы порою сходим с ума!

Совершаем всякие глупости, иногда даже подлости, но при этом как-то еще умудряемся оставаться людьми!

– Между прочим, я от тебя тоже беременна! – дрожащим голосом прошептала Вера, сильно сдавливая мои плечи. – Ну, что ты вдруг замолчал?! Испугался?! Может, еще что-то мне скажешь?! А?!

Я молчал, взволнованный ее свалившимся мне на голову, будто снег, признанием, а Вера уже вовсю плакала, с грустью прижимаясь ко мне.

– Наверное, мне придется делать аборт?!

– А может не делать, – вздохнул я, и вдруг, и на самом деле почувствовал себя подлецом.

Что-то надо было делать, говорить, а я ничего не хотел, я насытился как животное и теперь хотел спать.

– Давай поспим, милая, а завтра чего-нибудь решим! Как говориться, утро вечера мудренее!

– Хорошо, спи! – обижено вздохнула Вера, и отвернулась от меня на другой бок.

Мы все еще продолжали лежать на мягком персидском ковре в коридоре. Само совокупление здесь, как и наше лежание выглядело весьма необычно! Странно!

– А ты ведь на самом деле, подлец! – словно угадывая мои мысли, громко засмеялась Вера.

Постепенно ее смех перешел в истерический плач, и мне пришлось вставать, чтобы дать ей чего-нибудь успокоительного.

– Не нужны мне твои таблетки! – она ударила меня по руке, и таблетки разлетелись в разные стороны.

Я стоял посреди коридора с опущенной вниз головой, думая об удивительной возможности покинуть сразу всех, чтобы стать нищим и убогим, но все же добродетельным бродягой, и все-таки что-то еще удерживало меня от этого не менее опрометчивого шага.