При случае я обратил внимание на вдовьи нужды секретаря партбюро колхоза, но тот почему-то заинтересовался не нуждами, а моей персоной. «А ты выступление мое не посмотришь? — спросил через некоторое время. — На пленуме, понимаешь, выступать, а начнешь запинаться, Глеб Федорович обязательно придерется». Выступление я посмотрел, и встречи наши стали регулярными. Парторг был силен в сицилианской защите, а однажды выиграл у меня подряд пять партий.

Вскоре я был принят кандидатом в члены партии, и на утверждении в райкоме меня похвалил за активное сотрудничание с райгазетой сам первый секретарь Гнетов Глеб Федорович.

— Только работайте впредь на контрастах, — посоветовал, — сегодня, положим, написали о маяке производства, ударнике комтруда, а завтра имейте мужество вскрыть недостатки и упущения, скажем, в вопросах благоустройства села.

Совет был принят мной на вооружение и послужил изрядно.

Через две недели после утверждения меня снова пригласили в райком, вручили кандидатскую книжку, и секретарь райкома Чуфаров попросил подготовить выступление на предстоящий актив в стихах. Партийно-хозяйственному активу надлежало обсудить небольшую книжку, поимевшую большое воспитательное значение.

Впервые я творил не в уютной горенке тетки Анастасии, а в гостиничном номере, в который по особому распоряжению никого больше до утра не поселяли. Писал я споро, и выступление мое было не короче других. Взойдя на трибуну в районном Доме культуры, я показал всему залу книжку, прочитанную накануне вдоль и поперек, и начал:

На собраниях актива не принято хлопать в ладоши, но мне, вслед за идеологом Чуфаровым, аплодировали дружно. А потом, в перерыве, подходили незнакомые люди и говорили разные слова.

— Здорово! — восхитился один. — И как только в голове у тебя уместилось!

— Чем оды сочинять, басню бы написал про наши дороги, — сказал другой.

— А как Есенин можешь? — спросил третий.

Отбрехивался за меня заведующий отделом писем, культуры и быта Роман Моденов, посмеиваясь над глубиной рифм, но приятельски-преданно.

В дальнейшем собрания актива посвящались вопросам развития животноводства, партийного руководства Советами, и меня на них не приглашали. Зато в конце учебного года вызвали срочно и предложили стать вторым секретарем райкома комсомола.

— Как? — удивился я. — Я совсем не знаю эту работу. А в Подбугрове вообще ни на одном комсомольском собрании не был…

— Это не значит, что ты злостно нарушал Устав, — сурово сказал секретарь райкома Чуфаров, — просто в вашем Подбугрове собрания полтора года не проводились. Станешь вторым — сам наведешь порядок.

Но окончательное согласие я дал только в кабинете Гнетова, где меня не столько убедили, сколько испугали.

— Как они ответственности боятся, — запомнил я реплику присутствовавшего при разговоре второго секретаря райкома партии Рыженкова.

И вскоре началась моя жизнь в райцентре, в памятном номере гостиницы с перспективой получения квартиры, ну, разве что в случае женитьбы. Начав питаться в райцентровской столовой, я через неделю обнаружил, что желудок у меня не волчий, а человеческий, о существовании которого я не подозревал только потому, что и в городе, учась в институте, и в Подбугрове питался с хозяйского стола. Готовить себе я стал сам, пользуясь электроплиткой дежурного администратора, и, хотя набор продуктов был прост, качество их сомнений не вызывало. Зарплата моя стала, наконец, походить на мужскую, хотя и ее, при райцентровских соблазнах и гостиничном житье-бытье, оказывалось маловато. Райцентр, кстати, называется Мордасов.

Обживая свой служебный кабинет, я вытащил из него ненужный, на мой взгляд, хлам, оставив в ящиках стола лишь пустые папки с этикетками, в шкафу — проштампованные книги и комплекты «Молодого коммуниста», а на подоконнике — задушенное окурками комнатное растение традесканцию. Позже пришлось горько пожалеть о быстрой расправе с бумажным хламом, потому что, когда мне поручалось написать постановление или план мероприятий, и я спрашивал у своего шефа Тимошкина: «А как примерно это должно выглядеть?» — он советовал мне найти прошлогодний аналог. Тратя кучу времени на поиски «аналога» в папках заворга, я наконец махнул рукой и стал сочинять бумаги сам, придерживаясь общепринятой формы.

Живых комсомольцев я первое время видел лишь эпизодически, когда кто-то из них надумывал заглянуть в сектор учета или к Тимошкину. Но прошел отпущенный мне срок акклиматизации, и пришлось в сопровождении заворга выехать в первичную организацию. Я чего-то опасался, трусил, но опасения оказались излишне преувеличенными: встретиться нам удалось только с членами комитета, которые на удивление хорошо понимали кабинетный язык заворга и прямо таращились на меня, если я вдруг вворачивал подходящее к месту подбугровское словечко. Мне казалось тогда, что основа успеха — в нахождении общего языка с комсомольской массой.