– Ты подлец! – закричал другой брат.

– Еще одно слово в таком низменном тоне, – заверил его Константин, – и я попрошу у тиуна разрешения на Божий суд. И пусть в поединке решится, кто из нас подлец.

– С которым из нас ты собираешься вступать в поединок? – запальчиво спросил младший из братьев.

– Со всеми троими, – сказал Константин уверенным тоном. – Одновременно. И не откладывая. Сходите за свердами, а то вот ратники вам одолжат. А? Ну так вот, – обратился он снова к тиуну, – уж не знаю, что делать с этими… Позор! Ведь действительно убит человек, и, по-видимому, хороший человек! Любящий супруг, работящий парень, никому зла не делавший. И ведь действительно где-то ходят по улицам его убийцы, пьют, жрут, сладко спят. Убитая горем вдова. Все здесь взывает к справедливости и возмездию. Но вот эти трое удальцов, любящие братья, решили вместо справедливости принести в жертву этих двух – может, и не самых достойных киевлян, но уж точно в данном негодяйстве не повинных. И это их действо позором покрыло и обесценило и горе вдовы, и память о хорошем человеке. Я бы их тоже выпороть велел, вместе с видоком. Чтобы справедливость обманом не добывали даже если очень хочется. А этих – отпусти, тиун. Если они, конечно, согласны следовать за мной. Согласны, негодники?

Дуб кивнул. Пташка, посмотрев на Дуба, все же не кивнула – и на всякий случай презрительно посмотрела на Константина.

– А ведь он прав, – произнес тиун запоздало.

Истцы, ждущие своей очереди, стали вскоре проявлять нетерпение. Братья грозили пожаловаться Великому Князю. Пока оформляли двухнедельное холопство, пока писец отмечал что-то в своей ведомости, братья и вдова о чем-то совещались. Вдова время от времени рыдала.

Уже во дворе братья подошли к Константину, ведущему перед собой Дуба и Пташку. Константин загородил от братьев предмет их ненависти большим и мощным своим телом.

– Ты нам за это ответишь, – пообещал старший брат.

– В любое время, в любом месте, – ответил Константин.

Он был на голову выше братьев, намного шире в плечах, а у бедра его висел внушительных размеров сверд.

– На твоем месте, – сказал младший брат, – я бы побоялся сегодня вечером лечь спать.

Константин взял его за плечо. Брат попытался вырваться, но хватка у Константина была стальная.

– Ошибаешься, – возразил Константин. – Я вам так скажу, добры молодцы. Вы когда меня видите на улице, бегите в другую сторону. Ежели в кроге увидите, прячьтесь. Ежели на торге, скрывайтесь. Хоть раз замечу одного из вас – сожгу и дом ваш, и вас вместе с домом. А сестренку вашу халифам в рабство продам. И мать вашу тоже.

Константин усилил хватку и брат взвизгнул.

Открытая повозка прокатилась на юг вдоль восточного берега Днепра и свернула на юго-восточный хувудваг. Дуб и Пташка молчали настороженно.

– Будете вы, негодники, жить тут неподалеку, в одном дне пути, в поселении неприглядном, – говорил Житник, известный Дубу и Пташке под именем Константин. – Шесть недель. Работать не нужно, а нужно только пить, есть, и спать. И дам я вам на это денег. И ни в чем вам не будет отказа. А по окончании шести недель сделаете то, о чем я вас попрошу – и дам я вам еще денег, много. Столько, сколько вы никогда еще не видели. И будете вы свободны, как журавли в поднебесье курлыкающие.

– Уговаривались на две, – заметил Дуб.

– Да, – сказал Житник. – Это точно. А только ведь не всяко слово верно в присутствии тиуна. Понятно, что Сивого ухайдакали именно вы. Также понятно, что не просто так я вас от холопства уберег.

– А что нужно делать? – спросил Дуб.

– Всему свое время, – отвечал Житник. – Настанет час, все узнаете. Бежать от меня даже не думайте. Не люблю.

***

Закатное солнце скрылось за Горкой, но небо было светлое, и контрасты света и тени усиливали эффект. Горел авраамов дом.

Жители Жидове и близлежащих кварталов сбежались поглазеть на пожар. Горело лихо, весело, и с музыкальным почти треском, как бывает только, когда дом намеренно поджигают с четырех сторон и изнутри.

Яван, Дир и Годрик стояли в полуквартале от пожара – подходить ближе было бессмысленно, да и жарко. Ближе суетились только жители домов вокруг, с ведрами и бочками, опасаясь, что огонь перекинется и на их жилища. Дир был в кольчуге, которую давеча не снял специально, чтобы покрасоваться. Яван казался абсолютно спокойным. Годрик держал в руках потертые гусли, обнаруженные им в отсутствие хозяев в подвале дома. Пожар он обнаружил не сразу и едва успел выскочить, но гусли не бросил. Гусли были киевской делки, шлемообразные, десятиструнные, не похожие на новгородско-скандинавское пятиструнное крыло, и Годрику очень нравились.

Вскоре к обитателям, теперь уже бывшим, авраамова дома, присоединился Хелье.

– Когда загорелось? – спросил он.

– Недавно, – нехотя сказал Яван.

– Сплошные пожары, – заметил Хелье.

Весть о пожаре в Вышгороде пришла в Киев быстро, да и дым был хорошо виден из любой точки города. Хелье бросился к Диру, который только что вернулся в детинец вместе с Косой Сотней. Дир поведал, что Марию увез сам Добрыня и, по всей вероятности, она теперь где-то в детинце. Больше Дир ничего не знал. Хелье отправился к Владимиру. Ему сказали, что Владимир отсутствует. О местонахождении Марии с ним говорить отказались.

Еще некоторое время они молча смотрели на горящий авраамов дом.

– Ладно, – сказал Яван. – Дир, твое хозяйство я переправил с помощью Годрика к Куранту-Умельцу. У него три комнаты свободны.

– Мне князь дал комнату в своем тереме, – сообщил Дир, стараясь говорить как бы между прочим, без особой гордости, но с достоинством. – И Хелье тоже.

– Я в тереме жить не буду, – сказал Хелье. – Я не холоп какой, чтобы у властителя в доме столоваться.

Дир с удивлением посмотрел на него.