Но даже эти робкие новации, привнесенные С.Ю. Витте в отношения между предпринимателями и рабочими, расценивались иными умами не иначе как подстрекательство к беспорядкам – тем более что со своей стороны студенческая молодежь, державшаяся более или менее благоразумно в эпоху царствования Александра III, начала бурлить. В правительственном сообщении от 5 декабря 1896 года было указано, что в студенческой среде в Москве существует некий «союзный совет», объединяющий 45 землячеств, имеющих общей целью борьбу против самодержавного режима. Идеи этих бунтарей зыбкие и книжные, но их желание покончить со старым положением вещей таково, что они готовы использовать любой повод, чтобы восстать. Так, была пущена в ход идея демонстрации на Ваганьковском кладбище в полугодовой день ходынской катастрофы, 18 ноября. Было выпущено воззвание, призывающее к проведению панихиды по погибшим на Ходынке, чтобы выразить «протест против существующего порядка, допускающего возможность подобных печальных фактов». В этот день около полутысячи студентов двинулись на Ваганьково – их туда не пустили, и тогда они продефилировали по улицам города. Несмотря на то что несколько десятков студентов были арестованы, а несколько сот исключены (с правом поступления с начала будущего учебного года: 201 – в другой университет, 461 – в тот же), движения протеста возобновились в других университетах. В первых числах марта 1897 года произошли волнения петербургских студентов по поводу самоубийства юной курсистки-народницы Марии Ветровой, содержавшейся в Петропавловской крепости по политическим мотивам и, по слухам, изнасилованной тюремщиками; смерть ее была мучительна – облившись керосином из лампы, она сожгла себя. У Казанского собора, где служили панихиду по погибшей с разрешения митрополита Палладия, – собралась толпа молодежи, которую тут же погнали в полицейскую часть. «Горючего материала у нас сколько угодно», – цинично скаламбурил на этот предмет A.С. Суворин. [55] Два года спустя все те же студенты объявили забастовку и отказались сдавать экзамены в знак протеста против полицейского надзора, под которым они состояли. «Молодость обнаруживает силу, – пишет все тот же Суворин. – … В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки не желающих забастовки выставляются на дверях и расклеиваются во все уголки заведения, чтобы на них смотрели, как на прокаженных». И далее: «То, что я вижу и наблюдаю теперь, – это бессилие правительства против кучки нигилистов… Весьма возможно, что обостренная молодежь пойдет дальше и станет отказываться от воинской повинности… Истинно преданных самодержавию очень немного… Тут крутыми мерами ровно ничего не сделаешь». [56]

Однако в окружении Николая приверженцы дисциплины преуменьшали значение этих манифестаций. С их точки зрения, это были всего-навсего волнения толпы, подстрекаемой отдельными заблудшими умами, которую успокоит без помехи один дюжий городовой. Напоминая своему бывшему ученику о его отце – человеке властного, крутого нрава, – Победоносцев настаивал, чтобы тот проводил твердую политику в отношении этой взбалмошной молодежи. В 1897 году отдал Богу душу граф Иван Делянов, который, в течение 16 лет находясь на посту министра народного просвещения, проводил реакционные контрреформы; после него пришел Николай Боголепов, такой же реакционер и заскорузлый доктринер. При нем был усилен полицейский надзор в высших учебных заведениях и приняты правила об отдаче «крамольных» студентов в солдаты. Студенческие сходки рассеивались жандармами, вооруженными нагайками. Эти жестокости побудили молодежь поставить ему мат. И дело было сделано: 14 февраля 1901 года выгнанный когда-то сперва из Московского, затем из Юрьевского [57] университетов П.Е. Карпович, явившись в часы приема к министру с прошением о приеме его в Юрьевский университет, всадил в него пулю из револьвера. Несчастный с простреленной шеей еще боролся со смертью, а уже 19 февраля – в 40-ю годовщину отмены крепостного права – перед Казанским собором развернулась студенческая манифестация, двинувшаяся по Невскому с пением революционных песен. Но наиболее серьезный характер возымела демонстрация 4 марта, [58] опять-таки перед Казанским собором, – здесь на разгон многотысячной толпы были брошены конные казаки. Толпа стала швырять в конные отряды всевозможные предметы; были ранены десятки людей и с той и с другой стороны, полицией задержано 760 человек. Писатели опубликовали пламенный протест, призывая на помощь российское и иностранное общественное мнение; в числе подписавшихся был и Максим Горький.

Видя, как ширится студенческое движение, император Николай поручает подавление бунтующих студентов и поддерживающих их интеллектуалов уже не министру народного просвещения, а министру внутренних дел. Государю хотелось, чтобы на этом посту находился человек суровый и одновременно просвещенный, преданный монархическим принципам, но способный польстить либеральным мечтателям. Словом, сплав Победоносцева и Витте. В 1900 году царь назначил на этот пост Дмитрия Сипягина, преданного престолу и не лишенного природного шарма; уж он-то справится с замирением умов! Но 2 апреля 1902 г. Сипягин был убит студентом-эсером Степаном Балмашевым, который проник в Мариинский дворец, где шло заседание Государственного совета, в адъютантской форме. «Я верой и правдой служил Государю Императору, я никому не желал зла», – успел произнести перед смертью министр. «Сегодня убит Д.С. Сипягин, – записал в своем дневнике Суворин. – Покойный не был умен и не знал, что делать. Его поставили на трудный пост и во время чрезвычайно трудное, когда и сильному уму трудно найти путь в самодержавном государстве». [59] Два дня спустя Николай назначил на его место В.К. Плеве, – по мнению генерала Куропаткина, в то время военного министра, это был «великий человек для пустяковых дел, и глупый – для дел государственных». Что же касается убийцы Сипягина, то расследование показало, что это не был террорист-одиночка, а за ним стояла боевая революционная организация, раскрыть структуру которой он отказался. Николай осознал, что пред ним стояла не зеленая университетская молодежь, которая перебесится да облагоразумится, а тайная, разветвленная, эффективная военная машина, сравнимая с той, которая лишила жизни его деда – царя-освободителя Александра II.

Примерно за шесть лет царствования Николай II приобрел уверенность и растерял симпатии. Все, кто сближался с ним, с беспокойством всматривались в его ласковое правильное лицо и синие меланхолические глаза, чтобы попытаться проникнуть в странную личность монарха. Он очаровывал и одновременно беспокоил. Его характер казался ускользающим, как вода, текущая меж пальцев, когда пытаешься удержать ее в горсти. Каждая черта его характера находила в нем свою противоположность, в любом случае его элегантность, его учтивость и сдержанность в поведении с похвалою отмечали все те, кто порицал те или иные аспекты его политики. В своих воспоминаниях Витте характеризовал его как «хорошего и весьма воспитанного (разрядка в оригинале. – Прим. пер.) молодого человека». [60] Более подробно высказывается об этом германский канцлер фон Бюлов: «Все в нем – сама благовоспитанность. Его манеры – само совершенство. В любом салоне Лондона, Вены, Парижа, Сент-Морица или Биаррица в нем видели достойного молодого человека, каким полагалось бы быть, например, австрийскому графу или сыну английского герцога». Но за этой вполне британской манерой поведения скрывалась большая робость. Близкие Николая знают, что когда он поглаживал правою рукою усы, то это означало, что он чувствует стесненность в присутствии собеседника. По наблюдению Витте, характер у государя был в своей сущности женским – «кем-то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины». [61]

С самого детства Николай восхищался живостью и словоохотливостью своего брата Георгия и желал ему подражать. Но это было невозможно: что бы он ни делал, он чувствовал себя связанным, натянутым, ему недоставало характера. Как жаль, что с ним рядом не было Георгия, который был бы ему правою рукою! Названный царевичем в 1894 году, он вынужден был прервать свою карьеру морского офицера и скончался от чахотки в 1899 году, 28-ми лет. Николай тяжело переживал этот страшный удар.

Впрочем, по словам близких ему людей, нельзя было сказать, что у нового императора одни лишь только недостатки. Его любезность, сочетающаяся с застенчивостью и отстраненностью, нисколько не мешала ему выказывать в своей работе интеллектуальные способности выше средних. По мнению того же Бюлова, в большой компании император и в самом деле чувствовал себя несколько скованным; но в более узком кругу и в особенности тет-а-тет он разговаривал ясно, легко и с умом. Со своей стороны немецкий посол, барон фон Шён, подчеркивает в своих мемуарах: «Я всегда находил, что он, даже оказываясь в необходимости действовать без подготовки, был вполне в курсе дел и готов был обсуждать их до дна, честно, на прочной основе политической науки… Он также обладал даром очень быстрого понимания и меткой реплики». Еще более категоричен Извольский, рассказывая о своих отношениях с царем: «Действительно ли Николай II был одаренным и умным? Не колеблясь, отвечаю на это утвердительно. Он всегда поражал меня легкостью, с которой охватывал любые нюансы спора, которые развивались перед ним, и ясностью, с которой он принимался выражать свои собственные идеи; я всегда находил его способным к рассуждению или логической демонстрации».

Но при всей той инстинктивной способности к мышлению, которая позволяла ему быстро воспринимать наиболее трудные отчеты и доклады, нехватка общей культуры вставала со всею очевидностью в его собственных отчетах, где требовалось высокое мышление. Неполные и разрозненные знания не сделали его готовым к овладению проблемами. Он мог видеть элементы и знал, как оперировать синтезом. Его внимание к мелочам, привязанность к деталям мешали ему охватывать широкий горизонт. Оттого он часто бывал не способен предвидеть последствия своих действий. По словам Витте, император страдал странной моральной близорукостью – не чувствовал страха, пока гроза не подступала вплотную. Но вот непосредственная угроза миновала, и страх проходил. Кроме того, у Николая было множество предрассудков, которые, отнюдь не растушевываясь при осуществлении им власти, превращались в идею фикс. Воспоминания об отце были для него не только предметом нежной почтительности, но и моделью бескомпромиссной самодержавной власти. Всякая новация казалась ему святотатством. При всем том он пылко любил свой народ, желал процветания последнему из мужиков, мечтал о мирном и светлом будущем для России. Эта схватка между обязанностью хранить в неприкосновенности авторитет, завещанный предками, и желанием улучшить участь как можно большего числа своих подданных превращалась для него в пытку. Он обладал более чем благородным ощущением своей роли и высоким осознанием своего долга, но его воля колебалась между жаждой править и жаждой быть любимым, отсюда его непримиримость ко всем бунтовщикам, для которых он не находил никаких смягчающих обстоятельств, и, с другой стороны, забота в отношении раненных на Ходынском поле, которых он навещал в больницах.

Впрочем, если честно сказать, эта заботливость была не более чем фасадом. Сфера его любви замыкалась в семейном кругу. Крайне чувствительный ко всему, что касалось его супруги и детей, он оставался безразличным к заботам других. Он любил Россию, но – издалека, как некую абстракцию, ну, а «конкретное» – это его маленький внутренний мир, это его дорогая Аликс и четыре девочки, которых она подарила ему за шесть лет супружеской жизни. Недуги, которыми страдала его супруга, в его глазах были существеннее, нежели болезненные невзгоды России. Чаепитие с супругой было для него важнее, чем прием министра. При том, что в стране происходили тяжкие события: забастовки, студенческие волнения, убийства крупных чиновников, – он охотнее фиксирует в своем дневнике такие вещи, как погода, прогулки на велосипеде и на лодке, томные разговоры тет-а-тет со своею несравненною Аликс. По всей видимости, этот «частный» по своему вкусу и темпераменту человек страдал от необходимости быть также и «публичным» человеком. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы вытащить себя из уютного, мирного семейного очага и облачиться в тяжелый мундир государственных обязанностей. Его истинная жизнь протекала под домашним абажуром, у подола жены, а вовсе не за кабинетным рабочим столом лицом к лицу с министрами, которые наставительно вводят его в курс дел империи. Как только он покидал свой уютненький мирок, он казался пассивным, рассеянным и отделенным от других людей и происходящего некоей зоной холода. Что б ни случилось, он никогда не повышал голоса и никогда не гневался. Но отчего – по причине ли исключительной способности владеть своими импульсами или по причине полного отсутствия нервов? В своих «Воспоминаниях» Матильда Кшесинская утверждает следующее: «Одной из поразительных черт его характера было умение владеть собою и скрывать свои внутренние переживания. В самые драматические моменты жизни внешнее спокойствие не покидало его». [62] Но с точки зрения большей части лиц, к нему приближенных, эта высокомерная невозмутимость объяснялась не столько волею императора, сколько бессознательным проявлением. Посол Великобритании сэр Баченэн так отметил в своих мемуарах: «Обладая дарами, которые отлично подошли бы конституционному монарху, – живостью мысли, образованностью ума, усидчивостью и методичностью в работе, не говоря уже о необыкновенном личном шарме, – император Николай не унаследовал у своего отца твердого характера и способности к быстрому принятию решения, столь существенных для монарха самодержавного». В том же духе высказывается и барон фон Шён: «Ему недоставало уверенности в себе, в нем была некая скромность, которая заставляла его колебаться и запаздывать с принятием решений… Чаще всего он чувствовал на себе превосходство того, кому случалось разговаривать с ним последним по счету (de lui parler en dernier)». Ему вторит Витте – мягкость характера и темперамента Николая II и была «одною из причин многих неблагоприятных явлений, скажу даже больше, бедствий царствования императора…» [63] И далее: «Основные его качества – любезность, когда он этого хотел… хитрость и полная бесхарактерность и безвольность». Ну, и в унисон с вышеназванными свидетелями – Матильда Кшесинская: «Для меня было ясно, что у Наследника (Николая) не было чего-то, что нужно, чтобы царствовать. Нельзя сказать, что он был бесхарактерен. Нет, у него был характер, но не было чего-то, чтобы заставить других подчиниться своей воле. Первый его импульс был почти что всегда правильным, но он не умел настаивать на своем и очень часто уступал. Я не раз ему говорила, что он не сделан ни для царствования, ни для той роли, которую волею судеб он должен будет играть». [64] Еще категоричнее высказался П.А. Черевин: «Он был как мягкая тряпка, которую невозможно было даже выстирать». [65]

Естественно, что отношения Николая со своими министрами носили отпечаток его непостоянного, зыбкого характера. Впитав в себя патерналистскую теорию, что все на Руси должно исходить от царя и завершаться царем, он являл собою уникальную смесь династической гордости и юношеской робости. Выбрав министра, он начинал с того, что радовался общностью его взглядов со своими. Но стоило министру хоть чуть попытаться утвердить свою личность, как государь обдавал его холодным ушатом недоверия. Между царем и слугою государевым, если тот, не дай Бог, имел свою программу, идеи, компетенцию, день ото дня росла пропасть отчуждения. По обыкновению, царь терялся в деталях, пренебрегая оценками целостного. Раздраженный этим вдаванием в мелочи, министр напрасно пытался добиться от царя твердого ответа на вопрос, и кончалось тем, что он принимался действовать на свой манер, незамедлительно вызывая этим недовольство Его Величества. Не давая никак проявиться своему гневу, Николай мало-помалу отдалялся от высокого сановника и потихоньку подумывал о его замене. Вот как анализирует поведение императора лицом к лицу со своими советниками начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А.А. Мосолов: «Царь схватывал на лету суть доклада, понимал, иногда с полуслова, нарочито недосказанное, оценивал все оттенки изложения… Он никогда не оспаривал утверждений своего собеседника; никогда не занимал определенной позиции, достаточно решительной, чтобы сломить сопротивление министра, подчинить его своим желаниям и сохранить на посту, где он освоился и успел себя проявить… Министр, увлеченный правильностью своих доводов и не получив от царя твердого отпора, предполагал, что Его Величество не настаивает на своих мыслях. Царь же убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие. Министр уезжал, очарованный, что мог убедить государя в своей точке зрения. В этом и таилась ошибка… Где министр видел слабость, скрывалась сдержанность. По недостатку гражданского мужества царю претило принимать окончательные решения в присутствии заинтересованного лица. Но участь министра была уже решена, только письменное ее исполнение откладывалось». [66]