Линни взобралась на сцену, за ней – Б'оремос. Они начали произносить и петь долгие душераздирающие погребальные гимны и звучные стихи, сопровождая их сериями невероятно мелких шажков. Это было оплакиванием Королевы.

Когда Линни декламировала третью длинную поэму за эту ночь, а толпы плакальщиц стояли, уставившись на сцену с восхищенными взглядами, обнявшись за плечи и раскачиваясь в такт ее словам, в тот момент я начал понимать, какой она по-настоящему великий артист. Потому что по мере того, как я слушал натренированным за годы обучения профессиональным ухом, я понимал, что она вплела в стихи те немногие детали из жизни Доктора З., которые ей удалось собрать, добавив наблюдения физического характера, поразившие меня. И все это она проделывала в потоке речи, в строгих рамках ритмического рисунка – сложного, формализованного, контрапунктического – и в рамках развернутой метафоры скорби. Это было выступление мастера.

Стоявшая рядом со мной Королева откровенно рыдала, коротко и страстно всхлипывая. Она прикоснулась к моей руке и ее пальцы как будто огнем прожгли мою кожу.

– Она мне нравилась, – сказала она. – И я бы хотела узнать ее лучше.

Проглотив сразу возникший ответ: «Тогда зачем вы заставили ее умереть?», я вместо этого сказал:

– Она уже выросла от вашей дружбы. Если бы она знала вас дольше, она выросла бы еще больше. – Какой-то чертенок во мне добавил голосом Доктора З.: «Хотя кое-кто мог бы сказать, что она уже достаточно выросла».

– Что ты сказал, А'арон, на этом своем грубом языке? – спросила Королева, и я с ужасом понял, что последнюю фразу я произнес по-английски вслух.

– Я сказал… да возрастет она в Свете, – опять подумав, что слово «свет» меньше всего подходило к Доктору З.

– Так вы тоже знаете о Свете, – сказала Королева. – Мы должны обсудить это. Приходи сейчас в мою комнату, чтобы продолжить разговор. – Ее рука горела на моей.

– У нас в обычае скорбеть рядом с телом оплакиваемого, – сказал я, объясняя «бдение».

Она посмотрела на меня своими загадочными глазами и ушла в вихре теней, а за ней быстро последовали ее слуги.

Мне кажется, я смог перевести дыхание только, когда она ушла. Огонь ее руки еще долго горел на моей после ее ухода.

Когда Королева ушла, ритуал оплакивания стал постепенно сворачиваться и Лини наконец сошла со сцены. Медленно шагая в такт ударам барабанов, она подошла ко мне.

– Человек-Без-Слез, – сказала она, – я буду плакать за тебя и твоих друзей не потому, что так приказала Королева, а потому, что я чувствую, что бы ты ни говорил Королеве, ты не скорбишь по-настоящему, может быть, не умеешь скорбеть.

– Может быть, я не знаю как, Лина-Лания, – сказал я.

– Может быть, незачем, – ответила она.

На миг я остолбенел, подумав, не разгадала ли она нашу шараду. Потом я решил, что она метафорически говорила о нашей жизни вообще, так, как она ее понимала.

– Когда нет ни плукенны, ни ладанны, а только промежуточное состояние… – начала она.

– Любовь – не промежуточное состояние, она лучше, чем и то, и другое.

– В это я не верю.

– Может быть, ты не умеешь.

– Может быть, незачем.

Это не был спор, это была перекличка, и сердце мое билось с ее в одном ритме. Глаза у нас блестели и в Зале, погружающемся в темноту, казалось, светились.

Как раз в это время к нам присоединился Б'оремос.

– Так заканчивается первая ночь оплакивания, – сказал он. – Теперь мы должны попировать, надо съесть ту порцию, которая обычно достается нашей Королеве.

Я улыбнулся.

– Тогда нам придется съесть очень много.

Линни выглядела шокированной, но Б'оремос стукнул меня ладонью по спине и, хотя он не смеялся, я думаю, он был близок к этому.

– Пойдем в мои апартаменты. Там будет много хорошей еды. Мар-Кешан все давно приготовил. Седовласая тоже пойдет с нами.

– Седовласая?

– Лина-Лания, Седая Странница. Мы ее зовем так.

– Седовласая. – Я перекатывал слово во рту, мне не очень нравился заключенный в нем смысл.

Линни заметила мои колебания.

– Какое имя ты предпочитаешь?

– Линни. Оно напоминает мне о линнет, маленькой певчей птичке Земли, моего мира.

– А какого цвета эта птичка? – спросила она.

Я улыбнулся. – Есть одна разновидность, называется серая линнет, – сказал я.

– Вот видишь, – сказала она. – Слова двух миров не могут лгать. Называй меня, как хочешь.

– Линни, – сказал я. – Я оставлю Седовласую во рту Б'оремоса. Потому что в нашем мире это мрачный цвет, вылинявший, печальный, без блеска. Тебе он не подходит.

– Ты на самом деле еще не знаешь, что мне подходит, Человек-Без-Слез, – сказала Линни. – Я чувствую в тебе сомнения. Удивление и сдержанность. Еще не спета песня.