От сильного, радостного волнения готов был перерваться звонкий голос царевны, но она осилила себя и довела речь до конца.

– Желаем здравия великой государыне!.. Пошли ей Господи многолетие! – воскликнули челобитчики, и снова застучали перед царевною их лбы и колени.

– Да наставит тебя Господь на путь правых! – произнес торжественно патриарх, благословляя царевну, поцеловавшую его святительскую десницу. – Выкрикни многолетие благоверной царевне! – приказал патриарх стоявшему близ него протодьякону.

Смело обвела царевна своими умными и проницательными очами всех окружавших ее, и охватил ее легкий радостный трепет при сознании, что теперь все покорствует перед нею.

Рассвет раннего летнего утра проникал в небольшую низенькую горенку, пропитанную запахом ладана и деревянного масла*. Горенка эта была наполнена предметами, относящимися к отправлению богомоления. В ней на простом белом столе лежали груды увесистых книг в кожаных с медными застежками переплетах и с закладками из лент. На стене висели образа, черные ременные лестовки* и разноцветные ладанки*; в переднем углу горенки местился большой киот, на верхушке которого, под вербами, стояло множество стекляниц со святою водою и просвиры всевозможных величин, а перед почерневшими от времени и копоти иконами теплилось несколько неугасаемых лампад и, вдобавок к лампадам, были прикреплены к самым доскам икон желтые восковые свечи. Кроме стола с книгами и небольшой скамейки, в этой горенке не было никакой другой обиходной комнатной рухляди, а под образами, головою к киоту, был поставлен белый тесовый гроб. В этом домовище* лежал кто-то, окутанный саваном, полы которого, сдернутые вместе, закрывали лицо покоившегося во гробе. Размеры гроба и прислоненной близ него крыши, с начертанным на ней черною краскою крестом, показывали, что покойник должен был быть человек рослый и плотный.

Вдруг в дверь горенки кто-то постучался. Стук все более усиливался, и наконец покойник зашевелился, повытянулся, приподнялся и, отбросив с лица саван, начал лениво протирать глаза, потом несколько раз перекрестился, зевнул и не торопясь вылез из гроба.

– Подожди! – крикнул он, отвечая на продолжавшийся стук; при этом он снимал с себя саван и надевал поверх белой рубашки старый черный подрясник из самого грубого сукна, а затем вздел на свою лысую голову порыжелую от времени остроконечную бархатную скуфейку.

– Эк ты как, отче Сергий, заспался! Или всегда так подолгу дрыхнешь? – спрашивал за дверью грубый голос.

– Какое заспался? С вечера до поздней ночи радел Господу Богу, так вот сон и одолел меня, и прилег-то я только перед самою зарею.

Говоря это, вставший из гроба откинул щеколду от двери, и в ней показался стрелец громадного роста, упиравшийся головою под самый потолок горенки.

Стрелец подошел к Сергию под благословение, а потом начал креститься перед образами. То же вместе с ним стал делать и хозяин.

– Пришел я к тебе с поклоном от нашей братии стрельцов: просят тебя в их круг пожаловать, – заявил расстриженному иноку Сергию выборный стрелец Обросим, или Амбросий Петров.

– Идти-то к вам боязно, человек я тихий и смирный, а ваши-то молодцы больно шумят, – отозвался Сергий.

– Эй, батька, не робей! Не все ли тебе равно: ведь в стрельцы тебя не возьмем; ты, чай, и пищаль-то зарядить не сумеешь.

– Отстреливаюсь я от моих врагов божественною пищалью, а в мирской пищали и нужды мне не настоит, – проговорил Сергий, указывая стрельцу на стол, заваленный книгами и рукописями.

– А что, батька, чай, бока-то в гробе порядком отлежал? – продолжал подсмеиваться стрелец, заглянув в не обитый ничем гроб. – Для чего никакой подстилочки туда не положишь? Хотя бы сенца аль соломки?

– Не кощунствуй, Петр Гаврилыч! Пришел антихрист, а разве ты ведаешь, когда наступит конец миру. Не вспоминают об этом лишь нечестивые никониане, а нам, ревнующим об истинном древнем благочестии, постоять за него следует.

– Вот о том, чтобы ты постоял за него, я и пришел к тебе от нашей братии, – перебил Петров.

– В чем же дело?

– Нужно будет написать государям и государыне Софье Алексеевне челобитную, чтобы допустили они нас, православных, препираться с никонианами о вере.

– Изволь, такую челобитную я напишу, а потом что же будет? – пытливо спросил Сергий.

– Станем всенародно спорить с никонианами и одолеем и их и патриарха их! – с уверенностью отвечал стрелец.

– Какой он патриарх, он «потерях», потерях бо он истинную веру, – с насмешкою проговорил Сергий.

– Ловкое словцо ты вымолвил, «потерях»! Так оно и есть, – весело засмеялся стрелец. – Столковаться, впрочем, с тобою самолично я обо всем не смогу, а приходи к нам. Ведь не смуту хотим мы учинить, а к христианскому подвигу готовиться, и не ваше ли монашеское дело приуготовлять к тому нас, несведущих мирян?

– Коли так, то приду сегодня, если успею челобитную написать, а теперь Богу молиться нужно, – сказал Сергий, расставаясь со своим гостем.

После долгой и усердной молитвы и после сотни отброшенных поклонов Сергий присел на скамью и, облокотясь на стол, принялся обсуждать сам с собою, в чем должна состоять стрелецкая челобитная об истинной вере.

«Нужно первее всего постоять за „аз“, – думал Сергий, – читалось прежде в символе веры „рожденна, а не сотворенна“. С чего же никонианцы выпустили бывшую промеж этих слов букву „аз“? Потом, – соображал Сергий, – надлежит восстановить в чине богоявленского водоосвящения слова „и огнем“. Молились прежде об освящении воды Духом Святым и огнем, а никониане „и огонь“ из книг вычеркнули; хотели, значит, огонь в Божьем мире извести…»