– …А в Аквилонии и вовсе говорят, что лютня – это инструмент Нергала, так что даже мужчинам нельзя на ней играть, что уж говорить про женщин…

– Это правильно, – важно согласился сайгад. – Женщины должны заниматься мужем, домом и детьми.

– У нее нет ни мужа, ни дома, ни детей, – вмешался Конан. – Оставь ее, приятель. Пусть девочка делает то, что ей нравится.

Кумбар напыжился, скептически посмотрел на обоих.

– Коли каждый будет делать то, что ему нравится, – поучительно произнес он, – то мир наш, покоящийся на теплой спине слона, скоро разрушится!

– С чего ты взял? – фыркнул варвар, – Клянусь Кромом, эту байку тебе сообщил наш многомудрый Илдиз… Мир, чтоб ты знал, покоится на холодной спине черепахи, которая стоит в море и когтями упирается в морское дно. И если каждый будет делать то, что ему нравится, черепахе станет приятно, только и всего.

Диния улыбнулась, поняв, что Конан дразнит сайгада, но тут же улыбка на тонком лице ее сменилась выражением страха.

– Хей, девочка, что случилось? – Киммериец протянул руку и легко тронул белокурую прядь ее волос.

– Я боюсь…

– Чего? – встрял Кумбар, пытаясь заглянуть ей в глаза.

– Кого? – уточнил вопрос Конан.

– Всех… Мне кажется, кто-то хочет меня убить… Как Алму…

– Ты знала Алму? – поинтересовался сайгад.

– Да. В тот день, когда ты отправил ее к родителям… Она пришла ко мне. Она сразу поняла, что я женщина. Ей пришлась по душе моя музыка и… Мы подружились… Она рассказала мне все, Конан. Она так любила тебя…

Суровое лицо варвара помрачнело. Он с силой рванул нелепую бороду, прилипшую к его подбородку, отшвырнул ее в сторону; потом оторвал и усы. Схватив со стола бутыль, в два глотка допил остатки вина и отправил пустой сосуд вслед за фальшивой бородой. Мрак в душе его, чуть развеявшийся в течение легкой беседы, вновь сгустился. Словно наяву услышал он звонкий ласковый голос Алмы: «Что же делать, любимый? Что же делать?» Она ждала от него помощи, верила ему, а он… Не смог помочь или не захотел?

Глаза Конана сузились. Сейчас он был не на шутку разъярен, но, как это бывало чрезвычайно редко, ярость его была обращена не на врага, а на себя самого. Он давно научился сознавать и соизмерять свои силы и потому от лично знал, что если бы он и вправду любил Алму, он смог бы помочь ей, и, наверняка, без особого труда. Неприятность заключалась в том, что он ее не любил, и тем тяжелее казалась ему собственная вина перед бедной девушкой. Неужели она не имела права на его защиту только потому, что была одной из многих? Та же Диния – разве она не имеет права просить его о помощи только потому, что кроме нее у Конана полно подружек? Диния…

Конан увидел ее в «Маленькой плутовке» за два дня до происшествия. Короткого взгляда на нее было достаточно Для того, чтобы понять: не юный лютнист потягивает пиво из большой кружки, но юная лютнистка. В облике Динии, в самом строении ее фигуры киммериец мгновенно уловил некое сходство с Мангельдой, девочкой из племени антархов, погибшей на постоялом дворе в горах Кофа. Та тоже была переодета в мальчика, но по своим причинам… И в то же время Конан видел, что сходство это только внешнее: надорванность Мангельды, ее тоска и боль никак не подходили к синим пронзительным глазам этой юной красотки. Варвар не стал долго разглядывать ее. Просто подошел, присел рядом, спросил: «Ты откуда, девочка?» Она покраснела, на мгновение замешкалась, но потом все же ответила: «Из Аквилонии…» Конану понравилось тогда, что она не стала спорить с ним и отрицать очевидное. Он принес за ее столик свои кувшины с пивом, а ночью ушел с ней… Неожиданно для себя Конан на мгновение почувствовал вдруг ту боль, какую могла испытать Алма, узнав, что она была всего лишь одной из многих. И все же в последнее время Алма занимала в его жизни особое место. Никто не отдавал ему столько любви и тепла… Вздрогнув, Конан обратил взор на застывших собеседников. Оба смотрели на него с неподдельным участием, ожидая, когда боль отступит от сердца его. Киммериец не стал им объяснять, что то была не боль, а вина – чувство жестокое и мстительное, способное раздавить человека… Он ответил им долгим взглядом, потом усмехнулся и сказал:

– А что, Кумбар, не сходить ли нам в «Маленькую плутовку»?

– Лучше в «Слезы бедняжки Манхи», – мотнул головой Кумбар, поднялся и, пересчитав в поясном узелке монеты, довольно подмигнул приятелям. – На всех хватит! Вперед!

Темный подвал аграпурской темницы, мрачный и сырой как все подвалы мира, был полупуст. Кроме несчастного Бандурина здесь коротали дни до казни еще трое преступников: заимодавец, отравивший наскучившую ему супругу, нищий, перерезавший горло другому нищему прямо на ступенях мерселе – храма доброго бога Аххада, и сапожник, воткнувший нож в сердце капризному заказчику. Бандурин смотрел на них со страхом и презрением, полагая, что эти люди заслуживают самой жестокой кары, ибо – по мнению умного евнуха – всякое убийство должно быть наказуемо, и непременно смертью.

О своем собственном преступлении он старался не думать, заполняя долгий день мечтами о Динисе, а отход ко сну молитвами. Но один вопрос не давал покоя скопцу: зачем он удавил эту девчонку? Если лютнист и в самом деле был в нее влюблен, то следовало лишь немного подождать – она перешла бы на половину императорских жен и доступ к ней имел бы только Илдиз да он, евнух. В злобе на Эрлика, который подстроил ему такую хитрую ловушку, Бандурин кусал ногти и тихонько подвывал, не обращая внимания на недовольство соседей. Впрочем, те и сами беспрестанно стонали, хныкали, рыдали и наперебой громко клялись в своей невиновности, надеясь, что стража услышит их и, может быть, освободит. Стража безмолвствовала. Розно в полдень узников кормили. Кусок хлеба, апельсин и кружка воды – все, что получал евнух за целый день. Он отощал – если можно так сказать про толстого, как свиноматка, скопца; жиры его обвисли, щеки тоже; живот утробно урчал, требуя пищи – под эту музыку Бандурин засыпал, под нее и пробуждался. Не раз приходили в голову его преступные мысли вроде похищения апельсина у бледно-зеленого и потому очень противного заимодавца, который даже из нехитрой темничной еды умудрялся сэкономить кусочек с целью затем продать его собратьям по несчастью.

А так как ни один пленник здесь ничем не владел, кроме собственной одежды, ее и отдавали в обмен на крошечный, с пол-ладони ломоть хлеба, апельсинную дольку, глоток воды. Зачем приговоренному к казни ростовщику понадобилась одежда – Бандурин понять не мог, но все же и он однажды снял с себя роскошные туфли с загнутыми вверх носами и молча сунул их в костлявые руки, получив взамен хлебную корку и тут же с жадностью ее проглотив. На воровство он так и не решился.

Пошел всего пятый день пребывания скопца в темнице, но ему казалось, что минуло уже не меньше луны – однообразие не тяготило его, но пугало. Жизнь словно замерла. Без солнца, без луны, в застоявшемся смрадном воздухе подвала пленники ощущали себя уже на Серых Равнинах, но если бы судья предложил им заменить казнь пожизненным заключением, они согласились бы не раздумывая. Умирать не хотел никто.