Шрифт:
Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:
— Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.
— Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом — разделим царство пополам!
Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана.
Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом.
— Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! — со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы.
— Столько я не спросил у тебя, Пан! — крикнул я в досаде. — Я столького не узнал!
— Человек — раб или царь — не может знать всего. Все знают только боги, — грустно ответил Пан. — Мне хорошо было у тебя — ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок…
— Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? — спросил я в искреннем огорчении.
— Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, — сказал Пан и снова засмеялся. — Скажу тебе по секрету — от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок…
— Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой…
Пан отмахнулся от меня:
— Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее…
— Я — царь, я привык повелевать, а не просить!
— Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы.
— Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном — о власти!
— Какая тебе нужна власть, Мидас? — с интересом спросил Пан.
— Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! — сказал я твердо.
Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько огромных глотков, поинтересовался:
— Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти…
— Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о жестокости и милосердии…
— Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, — усмехнулся Пан.
— Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав. Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле — до первого ветра…
— Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце…
— Но просвещает умы…
— Богатство приводит к одиночеству, — печально сказал Пан.
— Это одиночество высоты — ты летишь над миром…
— Падение с этой высоты — смерть, — уговаривал меня Пан.
— Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и неграмотен. Мое богатство даст ему все — мои люди, как семена, засеют землю. Мы дадим диким свет и силу…
— Я обещал, ты попросил, — сказал Пан, встал и начал карабкаться на своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине осла задом наперед.
Угнездился, вздохнул и задремал.
Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне:
— Подай мне, царь, мой мех с вином…
Я наклонился, схватил мех — а он не отрывается от земли. Не сразу понял, что не теплую шершавую козлиную шкуру сжимаю, а держу прохладный гладкий тяжелый металл. В испуге дернул мех изо всех сил, поднял, кряхтя и задыхаясь, эту ужасную глыбу, которая мерцала и переливалась желто-красным туманом, и промелькнула испуганно-счастливая мысль — золото!
Завыли псы, я повернулся к Пану — следов не осталось. И далеко-далеко, где-то за оливковой рощей, у реки разносился его голос и пьяный смех:
— Все золото в мире теперь твое, Мидас! Все, к чему прикоснешься, станет золотом! Бери, сколько хочешь…
Кот Бойко: позор и гордость
В райсобес я, естественно, приперся спозаранку — хотел оглядеться на месте. В вестибюле нашел окно, выходящее на улицу, согнал с подоконника какого-то шелудивого и с комфортом обживал свой НП.
Рядом с входной дверью за столиком-конторкой сидел дежурный или вахтер — никто не разберется в служебном предназначении этих привычных нам костистых пожилых отставников с орденскими планками и тучей значков, восседающих при телефоне на входе любого казенного присутствия. Жил старикан довольно удобно — на его столе были пристроены настольная лампа, транзисторный приемник с неизбежными музыкальными криками и электрический чайник. Консьерж, удерживая пальцем строку, читал какой-то яркий таблоид, медленно шевеля губами, не обращая внимания ни на меня, ни на текущий мимо вялый мутный поток пенсионерского народа.