Эх, если бы он мог навсегда остаться просто славным команданте! Нет, не судьба…

Прямо как у Киплинга:

Увы, по решенью коварных небес

Отмечен я жребием черным:

Я – вольный бродяга Диего Вальдес —

Зовусь адмиралом верховным…

Впрочем, все это будет после: сперва – сомнения, которые прогоняешь даже от себя. Потом – похожее на грустный вздох признание фактов. И наконец – горечь. Привычная уже. Да, это будет, но уже в другой жизни. А пока Ленькина гитара сотрясалась от рваных аккордов яростного марша:

Сражайтесь, кубинцы!

Свобода родины пусть будет вам наградой!..

Нет, мы не были так наивны, чтобы пытаться бежать в Сьерра-Маэстра. Но всё же, всё же… И казалось, что гордый испанский язык пригодится…

Конечно, не было у нас ни времени, ни терпения, чтобы учить его всерьез. Но, как могли, учили. Например, отдельные слова, наугад.

– А скажите мне, уважаемые сеньоры, – вопрошал, лежа на кровати, Виталий, – что, по-вашему, означает слово "адормидера"?

– По-моему, это самка верблюда, – высказывал догадку Ленька.

– Сам ты… Это мак! А что такое "банана"?

– Провалиться мне, если не банан, – сумрачно откликался Ленька, огорченный предыдущим промахом.

– Умница! А что такое "битанго"?

Так я впервые услышал это слово. Оно прозвучало, как название танца или цветка. Или имя заморского города. Если бы я знал его раньше, то назвал бы так столицу в своей "Стране Синей Чайки".

– Витька, что это? – я на своей постели приподнялся на локте.

– Воздушный змей.

Это было – как зазвучавшая струна.

Представьте, ведь могло за этим словом оказаться и что-нибудь скучное, ненужное, отталкивающее даже. А тут – воздушный змей! Одна из радостей моего (тогда еще недалекого) детства.

Когда я был восторженным и неумелым дошколенком, воздушные змеи часто парили над нашим кварталом.

Их запускали мальчишки постарше. С крыш. А мы, малыши, стоя внизу, готовы были бесконечно смотреть на это чудо. На волшебное действо, которое напрямую связывало человека с небом.

Запрокинув головы и приоткрыв рты, замирали мы на краю деревянного тротуара – я, Семка Левитин, Толька Петров. А через дорогу от нас, на невысоком доме, у печной трубы священнодействовали двое незнакомых ребят – решительных, самостоятельных, с сипловатыми от курева голосами. Голоса эти были хорошо слышны, и мы ловили каждое слово:

– Чё, будем сматывать?

– Обождем еще.

– В столовку пора. А потом в магазин. Мамка сказала, если карточку на жиры сегодня не отоварю, ноги оборвет.

– Ну давай еще маленько…

А белый змей их стоял в синеве высоко-высоко. И чуть подрагивал хвостом.

– Наверно, выше самолета, – благоговейным шепотом произнес Семка.

– Не выше. До самолета ниток не хватит, – сказал рыжий спорщик Толька.

– Хватит, если много катушек, – сказал я.

– Вот как стукну!

– Обратно отоваришься!

Семка вздохнул:

– Щас будут спускать. Жалко.

– Не будут, – заявил Толька.

– Они же говорят: в столовку надо…

Змей вздрогнул и потихоньку пошел вниз.

"Столовка", "карточки на жиры". Слова и быт военного времени. Всегда живущий в желудке, сосущий такой голод. И такой же постоянный, тоже сосущий страх за тех, кто на войне… Но лето! Но змеи в воздухе! Но детство!..

– Мамка клейстер сварит, я себе тоже змей сделаю, – заявил Рыжий. – И запущу с нашей крыши.

– Фиг у тебя получится, – рассеянно сказал я, наблюдая за снижением белого змея. – Как на крышу лезть придется, сразу обкакаешься.

Мы подрались, но только чуть-чуть, Семка распихал нас в разные стороны:

– Чё, силы девать некуда?

…А потом у меня появился собственный змей.

Его принес дядя Боря. Это было уже в сорок пятом, в августе.

Осень в те дни намекала о скором приходе. Стоял зябкий денек – без дождя, но серый и ветреный.

Дядя Боря позвал меня в свою комнатушку.

– Смотри, что я нашел. Валялся на газоне на Первомайской. Целенький.

Змей, склеенный из дранок и журнального листа, и правда был цел. Только без хвоста. Но разве долго надрать для хвоста мочалы? Из рогожи, которой обита в сенях дверь…