Днем-то она, как правило, хозяйничала в трех комнатах, наводила там порядок и стряпала на все семейство. Ночевать же уходила в конуру площадью в четыре квадратных метра. Такие конурки в приличных квартирах примыкают к кухне и предназначены для несуществующих домработниц. Из-за бабкиной блажи всей квартире негде было держать лыжи и велосипеды.

Но с бабкой Межабеле не спорили. Бывают такие обаятельные старушки, при одном взгляде на которых становится стыдно за то, что ты вообще хранишь в памяти какие-то нехорошие слова. Смотрят эти старушки ясным взглядом, их седые волосы разобраны на прямой пробор и завернуты в такие аккуратненькис узелки. И говорят они негромкими, ласковыми голосами, послушаешь – и хочется стать маленькой внучкой, чтобы тебя такая старушка любила, обихаживала и уму-разуму учила.

Вот такой старушкой и была наша бабка Межабеле. Она могла тихим своим голосочком попросить дворовое пацанье не ломать веточек, потому что куст тоже живой и ему больно, и мальчишки ее слушались, хотя вряд ли верили в древесные способности к переживаниям. Наблюдавшая эту сценку дворничиха, ошалев, назвала бабку колдовкой.

Кроме прочих талантов бабка Межабеле отлично вязала, и я беззастенчиво пользовалась этим.

В девичьей не было видно стен под пучками трав. Бабка была главным квартирным лекарем – сама, правда, ходила в поликлинику, но, наверно, больше ради общения с другими восьмидесятилетними бабками. Кое-какие травы я знала и умела ими пользоваться, но без бабки сюда не лазила.

Бабка усадила меня на низенькую свою кроватку, мы разложили вязание на коленях, и она принялась растолковывать мне мою ошибку. Слово за слово – бабка деликатно заметила, что я хожу скучная и не заварить ли мне какой травки, дабы я повеселела?

И я призналась бабке, что мне действительно тоскливо, что сидит во мне нечто муторное и никуда от него не деться, и что должно произойти что-то этакое, из ряда вон выходящее, дабы я очухалась.

Бабка удивилась.

– Живешь хорошо, родители деньгами помогают, молодая, красивая, ученая – чего же еще не хватает? Жениха? Выйди из дому – вот и встретишь. А ты сидишь, как сова в дупле.

– Я выхожу, бабусь. Как выхожу, так и прихожу. Никто мне не нужен. А мне кажется, что так теперь будет всю жизнь – буду уходить и приходить, и все одна.

– Уж ты одна не останешься, – заверила бабка, – только перебирать меньше надо.

– А любовь? Так и брать без разбора, что подвернется?

– Любовь – она тоже всякая бывает. Вот читала в «приложении» – семидесятилетние объявления дают, мужа или жену хотят встретить? Значит, знают, что могут полюбить человека. Только не так, как любит девочка в четырнадцать, и не так, как любит девушка в восемнадцать, и не так, как в двадцать пять, и не так, как в тридцать. Главное – не засидеться…

– В девках? – усмехнулась я, удивившись тому, что мудрая бабка свернула вдруг на такую банальность.

– Нет, девочка, не засидеться в четырнадцати, не засидеться в восемнадцати, не засидеться в двадцати пяти…

– А я вот засиделась, – пожаловалась я. – Не сумела выдернуть себя – вот и сижу. Только не в восемнадцати или тридцати, а вообще вне времени. Как будто его для меня не существует.

– И чего же ты хочешь?

– Ну, чтобы что-то вдруг случилось… – я поискала понятные бабке слова. – Чтобы какие-то события начались, может, даже опасные, Чтобы я была вынуждена действовать, принимать решения, чтобы мне жить стало интересно.

– Учишься, работаешь, в театры ходишь – разве это тебе неинтересно? Я в молодости ученым завидовала, когда женщина читает книжку и все в ней понимает, или беллетристику…

Я не удивилась иностранному слову в бабкиных устах – она иногда принималась пересказывать сентиментальные романы тридцатых годов, которые почему-то называла «беллетристикой».

– Мне этого мало.

– А если начнутся какие-то чудеса в решете – много не покажется? – усмехнулась бабка.

– Нет! – твердо ответила я.

Бабка встала, вышла на кухню, потрещала над газовой плитой электрической зажигалкой и вернулась.

– Воду поставила, – сообщила она, встала на кроватку и стала перебирать травы на стене, от некоторых пучков отламывая по веточке, разглядывая эти веточки на свет и собирая их в букетик. Тем временем вода закипела. Бабка принесла эмалированную джезву с кипятком и большую глиняную кружку.

– Полдень или полночь, – загадочно сказала она. – Сейчас – полдень. Годится.

Она сунула букетик в кружку и залила его кипятком из джсзвы.

– Прикрой ладонью, – велела мне бабка. Я положила на кружку ладонь и ощутила горячее и влажное.

Бабка тем временем что-то вспоминала.

– Бабусь, жжет! – пожаловалась я, не понимая, к чему все эти манипуляции.

– Так и должно быть.

– Я больше не могу!

– Терпи!

Я потерпела еще несколько минут и отдернула руку:

– Довольно!

– Ага, довольно… Твое слово… Больно… Бабка склонилась над кружкой и забормотала. Поскольку она, приготовляя свои отвары, всегда бормотала, мы к этому привыкли, и я не обратила бы внимания на бабку, если бы не странная процедура с моей рукой. Да и то – я слишком поздно вслушалась и уловила лишь несколько слов.