Но думал он не о своей политической карьере.

Он заглядывал на очень много лет вперед.

Он думал о сыне...

Проклятая бессонница!

Проклятая ночь!

Проклятые цикады!..

Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис Розовский -- с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке, в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный фужер. Сделав глоток, он откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав:

– - Они прилетели.

Еще помолчал и добавил:

– - Но их почему-то четверо...

II

– - Господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Никосия, столице Республики Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят пять минут. Температура воздуха плюс двадцать два градуса. Добро пожаловать на остров любви!..

Артист наклонился к моему уху и предупредил:

– - Не оглядывайся. В заднем ряду у иллюминатора, справа. В сером костюме. Довольно молодой, смуглый, в очках. Длинные волосы. Обратил внимание?

Я кивнул:

– -Да.

– - По-моему, он нас пасет.

– - Похоже.

– - Что бы это значило?

– - Не знаю. Пройди в хвост к нашим, скажи Боцману и Трубачу: пусть отстанут. К нам не подходить.

– - Присмотреть за серым?

– - И за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть в путевках.

Артист поднялся и двинулся в хвост самолета -- места Мухи, Боцмана и Трубача были во втором салоне. К нему кинулась стюардесса нашего славного "Аэрофлота":

– - Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя вставать с места до полной остановки двигателей? Сядьте, вам говорят!

На что Артист так выразительно приложил руки к животу и скорчил такую физиономию, что она поспешно отскочила в сторону, опасаясь, как бы он не заблевал ее синюю форменку. Боковым зрением я увидел, как тот, в сером костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел.

– - Что происходит?
– - спросил меня Док, прокемаривший всю дорогу от Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах.

– - Пока не знаю.

– - Но происходит?

– - Не исключено...

Самолет подрулил к зданию аэровокзала, сиявшего в густой ночи, как елочная игрушка; ко всем выходам словно бы присосались длинные круглые трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И сразу здесь забурлила обычная аэропортовская толпа. Пассажиры в основном были русскими, многие с детьми, мелькали смуглые лица греков и турок. Все было настолько похоже на Внуково или Домодедово в момент прилета борта с Кавказа, что, сколько я ни прислушивался к себе, ничего похожего на тоску по Родине обнаружить мне не удалось. А жаль. Я много читал об этом чувстве, а вот испытывать никогда не приходилось. Потому что за границей я ни разу не был, если не считать пятидневной поездки в Будапешт, еще в школе, в десятом классе -- в числе победителей республиканской математической олимпиады. Но тогда всех нас так поразило изобилие и какое-то запредельно-избыточное роскошество магазинных витрин, забитых фантастической радио- и видеотехникой, такая праздничность вечерних улиц, что все свободное от математических состязаний время мы прошлялись по городу, раскрыв рты, и лишь на обратном пути, уже в поезде, вспомнили, что были за границей, и бодро спели приличествующую случаю песню: "Проезжая теперь Будапешт, снова слышу я речь неродную, и вдали от знакомых мне мест я по Родине больше тоскую..."

Если быть точным, в песне говорилось про Бухарест, но какое это имело значение? Главное было в другом: тосковать по Родине -- это звучит гордо.

Не получилось тогда. И теперь не получалось. Но может, еще получится?

У стойки паспортного контроля к нам с Доком присоединились Артист и Муха. Трубача и Боцмана в толпе не было видно, а малый в сером костюме маячил в сторонке, не упуская нас из виду.

Он был явно не профессионал. Возможно, какую-то спецподготовку прошел, но главного не усвоил: скрывать нужно не взгляд, а чувства. Слежку чаще всего обнаруживаешь не тогда, когда замечаешь, что кто-то за тобой идет, прячась в подъездах или за спинами прохожих. Нет, сначала чувствуешь на себе чужое внимание, а потом уж с помощью школярских приемов вроде остановки возле зеркальной магазинной витрины или неожиданной смены маршрута вычленяешь из толпы объект угрозы.

Поскольку мысли мои были очень кстати заняты воспоминаниями о Будапеште, я подробно рассмотрел этого малого, нисколько не встревожив его своим взглядом. Ему было лет тридцать, модные очки в тонкой оправе придавали смугловатому живому лицу интеллигентный и даже несколько высокомерный вид. Черные, почти до плеч, волосы, какие лет десять-пятнадцать назад носила хипповая молодежь. Серебристый галстук. Небольшой серый атташе-кейс.

Не турист. Не челночник. Для крупного бизнесмена жидковат, да и не на чартерных рейсах крупные бизнесмены летают. Не военный -- выправка не та, слишком свободен. Для журналиста слишком спокоен. Похож на знающего себе цену юриста. Я так его и назвал про себя: Юрист. При всем его очевидном внимании к нашим персонам никакой опасности от него не исходило. Во всяком случае, я ее не почувствовал. Я вопросительно взглянул на Артиста и Дока. Они еле заметно пожали и печами.

Тоже ничего не почувствовали. Странно. А тогда какого черта он за нами следит?

После каменных морд и волчьих взглядов наших погранцов в Щереметьеве-2 смотреть, как работают дежурные здесь, было одно удовольствие. Почти не глядя они лихо шлепали в паспорта штампы, одаривали всех белозубыми улыбками и на разных языках, в том числе и на русском, повторяли фразу, которую мы уже слышали в самолете: "Добро пожаловать на остров любви! Белком!" А таможенники даже не притрагивались к багажу, весело махали руками: "Идить, идить, гуд лайк!"