Утром следующего дня быка загоняли по наклонным сходням в кузов автомобиля. Отец лупцевал Андрюшу палкой, которая глухо щелкала по пятнистым от засохшей крови бокам и спине.

"Шевелись, падла выставочная!.." В голосе отца звучало откровенное злорадство.

Бык, оступаясь, медленно брел вверх по сходням. Остановился на мгновенье, и отец с такой силой принялся дубасить Андрюшу, что от палки даже ошметья полетели. Митя на первый урок опоздал, наблюдая за погрузкой.

Андрюша зашел в кузов. Он как-то по-умному ссутулился, словно бы уменьшился в размерах, хотя настил кузова машины трещал и прогибался под весом животного. Напоследок бык оглянулся на своего обидчика. Правый глаз у Андрюши был заплывший и красный, горел, словно огонек светофора.

"Я тебя еще достану..." - словно бы хотел он сказать этим своим взглядом.

"Да закрывайте же борт, мать вашу!..
– вскипел Михал Федотыч, решивший попрощаться со своим любимцем.
– Что вы копаетесь, вредители чертовы? Радуйтесь - ваша взяла!.."

Шофер был опытный, много раз возил скот на бойню. И на крутом спуске умело и плавно притормозил. Но Андрюша, расскользившись на досках кузова, по инерции проехал вперед. После отец рассказывал, что бык проклятый нарочно все подстроил. Массивная нога, пропырнув жесть кабины, уперлась копытом в приборный щиток, выдавливая круглые стеклышки. Отца отбросило к дверце кабины - он едва не вывалился на дорогу. Спасло его то, что он в этот момент нагнулся, чтобы заправить в сапог торчащую портянку, иначе бы ему хана!..

Шофер остановил машину. Вдвоем пробовали вытащить бычью ногу из отверстия. Андрюша ревел, мотал огромной, словно тумба, головой, норовя задеть людей спиленными рогами. Так и ехали до города. На грохочущих улицах никто не обратил внимания на угасающие басовитые стоны. А в кабине воняло навозом, парным бычьим мясом, торчащим из-под содранной чулком шкуры. Копытная грязь размазалась по приборному щитку. Шофер и отец курили, пытаясь отбить запах терпкой бычьей крови.

...И вот сейчас, в избушке, отец неожиданно поднялся с табурета, сжал кулаки, которые затряслись, как перед дракой.

– Я - человек! И не надо мне напоминать, что я хуже животного...
– Глаза его налились багровой окончательной ясностью и еще чем-то давнишним, затаенным.
– И я никогда не буду почитать никакого навязанного мне зверя или идола. Я сказал, что задавлю гада, и задавил...

Он шмыгнул носом, достал из пачки "Примы" сигарету, нервно смял ее зубами - затрещали крупинки табака. В алых зрачках отца проблеснули зеленые огоньки умиротворения.

ТОСКА

– Длюся!
– выговаривает Джон кличку быка, которого он тоже помнит и до сих пор боится - бык и его однажды чуть не закатал рогами на пастбище, когда Джон подменял пастуха. Дурак испуганно круглит глаза, втягивает воздух широкими обезьяньими ноздрями. Лоб у него черный от сажи - успел когда-то заглянуть в печку.

Три слова самопроизвольно выскакивают из большого, лягушачьего рта: "Митя", "ам-ам", "баба".

Над красным углом, где сидят трактористы, остались потемневшие, висящие в несколько рядов иконы разных размеров, украшенные поблекшей фольгой и бумажными цветками. Лики святых почти неразличимы. Теперь некому на них креститься. В потоках горячего воздуха, идущего от печки, покачивается лампадка на закопченной цепочке, состоящей из канцелярских скрепок.

– Баба!
– Джон тычет грязным пальцем в иконы, вот-вот брякнется с печки. Исусь Хлистось...

Профессор, глядя на него, смеется: чего-то, балбес, понимает. Какое христианство может быть в здешней глуши, где до сих пор верят в колдунов и русалок?

Митин отец, без всякого выражения на лице, приподнял голову, взглянул на иконы, затем снова потупил взор.

ДЖОНА ПРОЧАТ В ЦАРИ

Митя берет рогач за длинную деревянную рукоятку, достает с раскоряченного, стоящего посеред древесного жара тагана чугунок с картошкой, осторожно несет его через всю комнату, устанавливает на закопченную дощечку посреди стола.

Колодообразное туловище Джона свешивается с печки, плоский нос втягивает запах варева. Дурак слезает, топчется в углу, не решаясь приблизиться к горячему чугуну. При каждом движении идиота шуршат, словно картонные, широкие спецовочные брюки, подаренные ему колхозным сварщиком Сергеем. В двух местах штаны прожжены и лохматятся, они в разнообразных пятнах, зато прочные.

Будто туча с неба спустилась. Трактористы, потеснившись, уступают дураку место на углу стола.

Митя вдруг вспоминает, что Джон сегодня еще не умывался.

– Иди сюда!
– Он берет Джона за воротник, поднимает его из-за стола. Дурак покорно бредет к помойному ведру, стоящему под лавкой в чулане. Скулит от боли, дергает правой рукой - в ладони у него зажата горячая картофелина.- Да оставь ты ее...
– Митя силой разжимает грязную, покрасневшую ладонь идиота, отнимает картофелину: опять волдырь вскочит...

Трактористы тоже достали по картофелине, катают их по столу, чтобы скорее остывали, очищают помаленьку от кожуры.

Джон пробует грязным пальцем воду в ведре: ему и теплой-то неохота умываться, и он заранее всхлипывает, наклоняется, выставляет ковшиком смешные чумазые ладони. Митя льет из кувшина воду, а Джон, словно медведь, смурыгает лапами туда-сюда. Лицо его из мучнистого становится розовым, маленький лоб и бычья шея по-прежнему остаются сухими. Сквозь воду, залившую глаза, видит перед собой ситцевую, в цветочках, занавеску, хнычет, припоминая прежнюю беззаботную жизнь, когда его никто не мучил умываньями: баба, баба! Занавеска покачивается сама собой от теплого воздуха, как живая...