Шрифт:
Хорошие сигареты вряд ли доедут с вами до тюрьмы. В КПЗ вам будут выдавать из ваших пачек по пять или десять (везде свои порядки) сигарет в день, а в день отправки «на тюрьму» выяснится, что вы за неделю скурили, все пять блоков своего «Мальборо» или «Винстона».
Поэтому будьте попроще: «Прима» и «Беломорканал» менее интересны работникам КПЗ, и у вас больше шансов появиться в тюремной камере с хорошим запасом курева.
Вообще, довольно странный подход у органов к определению запрещенных предметов; но если вспомнить, что не во всякой столовой на воле подаются вилки или, упаси Бог, ножи… Вилки, конечно, ни в КПЗ, ни в тюрьме ни к чему: ими просто нечего есть… Часто уже именно в КПЗ ощущается какой-то особый вкус пищи, особый запах жиров (если таковые вообще прибавлены) – лечебно-технического свойства. Хлеб почему-то все зеки называют «спецвыпечкой»; действительно, какой-то «спец» есть и в хлебе: его достаточно трудно проглотить, если он свежий, и почти невозможно разжевать, если он чуть зачерствел.
Шмон (обыск) в КПЗ как бы предваряет длинную вереницу тюремных и лагерных шмонов, предстоящих будущему заключенному. Многих вводит в заблуждение его поверхностность; в будущем тюрьма неприятно удивит.
Некоторые особенности
«Уболтать» мента
Если вы живете в маленьком городе или арестованы и помещены в КПЗ в «своем районе», то шансы договориться с работниками КПЗ или даже со следователем – повышаются, «договориться» – имею в виду передачу забытых вещей, еды, курева или организацию вполне законного свидания с родственниками.
Караульным милиционером может оказаться приятель приятеля, племянник жены брата – да мало ли кто еще! Поэтому бывалые люди пользуются этим, особенно стараются «полосатики», идущие на «особняк» (об этом позже); когда открывается «кормушка» в камере КПЗ, такой хитроумный зек уже сидит на корточках возле нее и тут же начинает «убалтывать» мента:
«Послушай, командир, что-то мне лицо твое знакомо? Ты не с улицы Тимирязева?» «Да, с Тимирязева», – отвечает «командир». «Точно! – якобы радуется зек. – Ты Вани Бякина племяш!»
«Нет, я Тони Шерлушовой сын».
«Ты? Тонькин сын? Ништяк, командир! Мы с ней в девятом классе за одной партой сидели…»
Ну и так далее.
Дальше следует или попадание – или промах. При промахе милиционер начинает понимать, что его «внаглую» колпашат; он начинает грубить и в ответ получает полновесный «отлай», в котором все известные нецензурные выражения кажутся дамским набором из лексики придворного этикета. Причем говорится все это тем же тихим голосом и завершается довольно успокоительно: «Извини, командир, погорячился, нервы никуда, сам знаешь… Не бери в голову…»
Цель такого «убалтывания» ясна при «попадании»: Тонькин сын неохотно, но все же соглашается сделать какое-нибудь доброе дело для «одноклассника» матери: позвонить, передать, принести… Впрочем, и без «убалтывания» настоящих знакомцев хватает… Конечно же по делу ничего передавать нельзя: органы не дремлют. Для караульного же передача записки (малявы) по делу означает голимую статью и минимум – позорное увольнение из рядов доблестной милиции.
Давление извне
Именно в КПЗ легко оказывается психологическое давление на подследственного-первоходку. К примеру, в камеру заглядывает милиционер и говорит первоходочнику:
«Слышь, эй, ты! Сидоров! Там двое приехали с управы – сейчас будут „колоть“ тебя! Ты семнадцатого февраля где был?»
«В пивбаре, на Абрикосовой, пиво пил…»
«Ну, вот! А там в восемь вечера гражданина какого-то „замочили“.
«Кормушка» захлопывается перед носом у вскочившего Сидорова, который остается «сам на сам» со своими нервными размышлениями о 17 февраля и о мифическом гражданине. Хорошо, если в камере найдутся добросердечные бывалые люди, успокоят, скажут: «Гонит (врет) мент, на понты хотят взять, пугают». Ведь через полчаса Сидорова могут дернуть на допрос по основному делу, а голова его будет забита мыслями о совершенно постороннем и скорее всего выдуманном убийстве.
Веселые люди
Легко переносится отсидка в КПЗ, если в компании сокамерников есть веселый человек, не «гонщик» (болтун), а хороший рассказчик, мастер прикола (смешного рассказа или поступка).
В 1984 году со мной в одной камере КПЗ ждал этапа «на тюрьму» некто Дима П., в общем-то взрослый уже мужик, сидевший раза четыре за разное… На третий день пребывания в «хате» он вдруг вскочил с «лежбища», застучал в «кормушку». Минут через десять «кормушка» открылась.
«Чего надо?»
«Командир, дай карандаш или ручку, гумагу (бумагу) тоже дай! Совесть замучила, хочу повиниться! Следак-то мой тута?
«Тута… Сейчас принесу бумагу, ручку…»
Через пять минут Дима уже рьяно что-то строчил на белом листе в полумраке, не обращая внимания на неодобрительные взгляды сокамерников. Отдав «гумагу» милиционеру, он снова улегся, сложив под головой руки.
Через минут пятнадцать «кормушка» снова открылась:
«Ты что ж, гад, на дурку косишь, что ли?»
«Ты че, командир, кто косит? Я всю правду изложил!» – встрепенулся Дима, подскочил к двери.