У конюха были мощные руки. Олег теперь уже знал, кто стоит перед ним. Еленич отнял у холопа жену и три ночи ласкал ее в своей опочивальне, а потом выгнал из хором на посмеяние отрокам, и она исчезла, не оставив после себя никаких следов. Никто больше ничего не слыхал о ней с тех пор.

– А жена твоя? – спросил Олег, не глядя на Борея.

– Отлетела ее душа.

– Умерла?

– Утопилась.

Понемногу в памяти Олега восстанавливалось прошлое. Двору боярина Еленича. Портомойня. Беззаботный женский смех и среди других – румяное лицо, красное ожерелье на белой шее. И вот утопилась…

– Другую найдешь, – сказал он сквозь зубы.

– Не искал.

– Что творишь тут?

– На причалах с кораблей корчаги сгружаю.

– А люди, что с тобой кости мечут, тоже из нашей земли?

– Греки.

– Как же разумеешь их?

– Нужда заставит человека и птичье пенье понимать.

– Тоже корабли разгружают?

– Они корабельщики.

При этих словах Олег подумал с раздражением, что даже эти бродяги плывут по волнам куда хотят, а он должен ждать у моря погоды.

– Князь! – сказал Борей и почесал косматую голову.

– Что тебе?

– Уйдем в Тмутаракань. Олег рассмеялся.

– А смерть боярина как замолишь?

– Если пожелаешь, все следы потеряются.

Молодой князь протрезвел немного и бросил взгляд в сторону двери, чтобы удостовериться, не возвращается ли Халкидоний со двора, где находилась вонючая латрина. Он повеселел и смеялся уже от удовольствия.

– Тмутаракань! Любо мне там. Но не легко до нее доплыть. Где корабль возьму?

– Если есть серебро, корабль и корабельщики найдутся. А ветер смелым в корму дует.

Опять появились на мгновение влюбленные глаза Феофании. Они проникали в самую душу. В этом огромном мире такая странная жизнь, что не знаешь, где правда, а где ложь и с какого конца приступать ко всякому делу. Все перемешалось – война и мир, любовь и нажива. Олег догадывался, что вокруг него плетется паутина, связывавшая его с каждым днем крепче железных цепей. Ему намекали, что помогут советами и золотом и даже греческим огнем, поднимут половцев, если он пожелает завладеть не только своим, неизвестно чем прельстившим его Черниговом, но и Киевом. Однако логофет напоминал, что в таком случае надлежит объявить себя верным другом царя и исполнять его повеления, за что будут пожалованы звания и всякие отличия. Теперь в эту игру включили и любовь Феофании, шестнадцатилетней девушки. Недаром вчера Никифор неоднократно напоминал о юной красавице. Олегу представлялось, что таким способом царедворцы надеялись крепче привязать его к своему греческому делу. Поистине, не попытаться ли бежать на Русь и начать борьбу с самого начала? Но в кармане его штанов звякали всего два золотых. Сжимая кулаки и зло глядя перед собою, князь повторил:

– Не легко это сделать, смерд.

– А уже приспело время. В Тмутаракани любят щедрых и храбрых князей, и в Чернигове тебя давно ждут.

Князь посмотрел на лохматую голову Борея и подумал, что этот смышленый холоп может ему пригодиться в будущем. Он спросил:

– Знаешь дом мой?

– Откуда мне знать его?

– Видел церковь Фомы?

– Красную, с золотым крестом?

– Рядом с нею каменный дом на улице.

– Здесь все дома каменные.

– В моем доме над воротами мраморная птица.

– Видел.

– Явись ко мне тайно.

В двери, нагибаясь в три погибели под низкой притолокой, показался Халкидоний.

Князь сказал бывшему конюху:

– Иди теперь. Борей молча отошел.

Спафарий, приводя в порядок одежду, приблизился к столу. Чрево у него было внушительное, как у епископа, глаза маленькие. Заметил косматого бродягу и спросил, позевывая:

– Зачем подходил?

– Деньги просил.

– Попрошайки, – проворчал спафарий. Князь тоже притворно зевнул и предложил:

– Не пора ли на покой?

На улицах уже просыпалась жизнь. Огромные звезды на мутном предутреннем небе побледнели. Со стороны моря веял приятный ветерок. По направлению к Ипподрому торопливо двигались люди. Это были придворные чины различных степеней, спешившие на дворцовую церемонию. Они скользили в мягких башмаках, как тени, переговариваясь между собою об очередном посвящении в звание патрикия или о других милостях благочестивого. Халкидоний с грустью подумал, что не будь архонта у него на шее, и он тоже провел бы ночь, как полагается христианину, в теплой постели, в объятиях супруги, а в этот час шел бы вместе с другими на Ипподром, как все спафарии и кандидаты.

Их перегнал сидевший на ушастом сером осле магистр, судя по белой хламиде с золотыми украшениями, обозначавшими его высокий чин. Это был Феодор Музалон. Старый вельможа трусил, смешно расставив локти и задирая носки желтой обуви. Седая борода тряслась в такт ослиной побежки. Позади поспевали за магистром два быстроногих служителя. Один из них держал в руке дымный смоляной факел, уже ненужный на рассвете дня.

Увидев русского архонта, который дважды бывал в его доме, Музалон закивал головой и обернулся, придерживая осла. Потом спросил Халкидония: