Дома русская смекалка дедушки Ковальчука, словно век только тем и занималась, обстругала для меня две палки, на две трети распилила их вдоль, растянула пропиленные крокодиловы пасти и вставила в них по чурбачку, подкрепив еще и перекладинкой посредине, - и эти два уютных костыля, звонких, будто ксилофоны, сделались такой же частью моего организма, как гармошка. Гипс тоже сросся со мною, и я забирался туда вязальной спицей точно так же, как если бы старался почесать любой другой укромный уголок. Оставшейся вольной ногой я беспрерывно дрыгал - возмещал недостаток движения, что ли?
– но что я возмещал, целыми часами надрывая душу над гармошкой, втираясь в нее щекою поглубже, как в любимую мою кошечку Мусечку?

Когда гипс с костылями сделались нормой, - я постукивал да поскакивал, как теленок, - вернулся в норму и Гришка - снова начал дразниться. А я выжидал, не коснется ли он священного. Я уже усвоил, что дразниться вообще-то нехорошо, но терпимо, а вот касаться чего-то неприкосновенного - уродств, пап-мам, неприличных национальностей... "Баба Яга - гипсовая нога" - мне самому это представлялось верхом остроумия, но если подобных святынь коснется Гришка - я отплачу ему за все обиды, почитавшиеся недостаточно серьезными, чтобы впадать в священный гнев. Пусть он скажет: хромой - и я буду иметь право делать, что захочу. Хорошая штука - святыни: как было бы без них узаконить простую житейскую злобу!

Наконец я дождался. За каким-то рожном мне понадобилось самому перетащить кисушку (пиалку) с чаем.

– Не давайте ему, он прольет, - всунулся Гришка.
– Начнет шкиндылять...

Меня возмутило пока только то, что Гришка лезет следить за порядком будто большой - милиционер нашелся. Я ковыльнул раз, другой - чай плеснулся через край.

– Шкиндыль-пролил, - прокомментировал Гришка, и тут до меня дошло, что "шкиндылять", "шкиндыль" - это, считай, все равно, что "хромой". Моя святая ярость - это была не просто маскировка прежних обид: я был действительно оскорблен до безумия, ибо в моем лице были попраны некие высшие законы.

"Леньку спасала ярость, - стучал в мое сердце "Ленька Пантелеев". Глаза у него делаются волчьими, Вася пугается, бежит, плачет." Сокрушительные костыли делали меня похожим на разгулявшегося инвалида у винного ларька. Я имел право на безумство - оттого-то так трудно меня было унять.

Оскорбленность в национальных чувствах имеет все преимущества священного гнева. "Ты кем себя чувствуешь - русским или евреем?" - спросил я своего сына-квартерона. "С евреями русским, с русскими евреем", - ни секунды не промедлив, оттарабанил он. "А где ты набрался такой ненависти к антисемитам?" - "Да наверно, тн-тн-тн, в семье".

Прочтя на моем лице - а он на этот счет очень схватчивый (посвящаю Солженицыну): "Как?... в нашем семействе?... где всегда царят терпимость и снисходительность?..." - он, уже бледнея и путаясь, изложил примерно следующее (перебивки "тн-тн-тн" расставьте самостоятельно в пропорции, примерно, один к восьми).

Да, согласился он, фагоциты - они, конечно, неутомимы, как вши, и начинают преследовать тебя еще с детского садика: и фамилия у тебя не на "ов", и вообще... Двое-трое маленьких фагоцитиков только и жди (втягивай шею), что пройдутся насчет евреев, которых в глаза не видали. Все так.

Но, во-первых, ты чувствуешь, что имеешь дело с такой неодолимой силой, - когда тебя ненавидят ни за что ни про что, это так страшно, что ты бы зажал глаза и уши, выключил память, прикинулся бы, что все это к тебе не относится, - но дома-то, перед своими уши не заткнешь... А во-вторых, других ведь тоже дразнят - Каценеленбогена за фамилию, а Иванова за толстые губы, и притом Каценеленбогена Кацапом (наивные люди чем думают оскорбить...), а Горшкова - Горшком. Ясно же, что Кацап лучше.

Собственно антиеврейскую струйку вполне можно было бы до неразличимости растворить в полноводнейшей реке общечеловеческих подлостей, если бы... если бы папа с мамой позволили, если бы не слышать каждый день, что эти чудовища, которых ты в глаза не видел, папе сделали то, дедушке се, дяде Грише - третье - "Ну как же, тн-тн-тн, не чудовища, если против самых главных людей на свете все время что-то затевают..."

Вот так фокус: неприязни, нажитые личным опытом, неуверенны и переменчивы, как все личные чувства. Но, переданные по наследству, они становятся Заветами Отцов.

Как видите, я честно признаюсь, что евреи сами раздувают свое русофобское (антиантисемитское) пламя. А ведь если всякий пустяк раздувать до размеров идеологических, то любая муха превратится в слона, любой нееврей в антисемита.

Я и сам антисемит, хотя в разное время я ненавидел евреев за разное. Все верно, ненависть к слабым всегда заразительна, но у меня к евреям другие претензии: сначала они самим существованием своим напоминали о моем изъяне, о котором, если бы не они, может быть, понемногу и забыли бы; потом, они слишком, на мой взгляд, зацикливались на своих обидах и тем самым напоминали мне о моих; теперь они придают чрезмерное значение своему уму и правам - в ущерб привычкам, неписаным соглашениям и всему такому: они стараются выдвинуть на первое место приобретаемое - в ущерб наследуемому. Словом, евреям не могут угодить даже они сами. Более того: если уж их не любят даже они...

Впрочем, если их (нас) вдруг начинают любить - минуй нас это горше всех печалей: лучше не любите нас как-то особенно, чтобы после не возненавидеть еще сильнее - ведь мы, как все народы на земле, не стоим любви - стоят ее лишь очень немногие из нас. Равно как и из вас.

Во благовремении меня снова доставили в полюбившуюся больничную вонь, и хирург Бычков страшными - с меня ростом - сверкающими кусачками, бесцеремонно надавливая на кость, раскроил гипс, немедленно переставший быть частью меня. Сделавшись чужаком, он стал страшен, как отрезанная и кем-то выеденная до пустоты забинтованная нога.