По установившейся традиции, при отступлении евреев обвиняли в шпионаже, предательстве ("?" - "!"), стрельбе из окон. При наступлении данный пункт заранее отдавался на поток и разграбление в качестве стимула для наступательных операций. Что касается погромов, происходивших в мирной обстановке, то в этих случаях появлялись на сцену экономико-политические и религиозные аргументы: жиды - спекулянты, они прячут необходимейшие товары; они враги христовы, они осквернили, якобы, Киевскую лавру; они отравляют колодцы, нагоняют болезни; они стремятся захватить власть и господствовать; они все коммунисты и т.д. Выступление приурочивается к базарному или праздничному дню, когда крестьянство из окружающих деревень съезжается в город или местечко.

Многочисленные факты..." - но довольно слов, взглянем на героев-мстителей. Итак, на целый лист (формат "Огонька") - черепаховая мозаика фотографий, тоже вполне годящихся в альбом "Какую Россию мы потеряли": бравые бескозырки, усы и усики, папахи, фуражки с гумилевской кокардой, морские кортики... И фамилии очень природные, простые, располагающие: Мацыга, Потапенко, Проценко, Дынька - можно вынести то же впечатление, что из романов Агаты Кристи: на убийство способен каждый (ну, а на дезинфекцию - тем более). Мне очень неприятно быть в ссоре с такими милыми людьми - я очень понимаю Петлюру, ответившего одной еврейской делегации: "Не ссорьте меня с моей армией".

То же самое, наверно, сказали бы гуманнейшие духовные вожди, осуждающие за антисемитизм какую-нибудь подзаборную газетенку и почтительно именующие Достоевского Совестью Русского Народа, предсказавшей "бесов", которые, благодарение Богу, уже не опасны: "Не ссорьте меня с тем, кто по-настоящему силен, а тем более - свят". Подслеповатого очкарика Чернышевского только ленивый не называет предтечей большевизма, но лишь отпетому еврею придет в голову назвать предтечей - романтиком!
– фашизма (fascio - пучок, единство) пострадавшего от большевиков Федора Михайловича.

Пока одни евреи поддерживают большевиков, на чем же хлопцам и отвести душу, как не на других евреях, - социал-демократ и прозаик Винниченко хорошо понимал глубоко народный, неостановимый сверху погромный порыв, неотъемлемый от всякого пароксизма Единения. Благородный монархист Шульгин горестно размышлял: "Научатся ли евреи чему-нибудь за эти ужасные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государства, которые они не создавали? Поймут ли они, что значит, по рецепту "Великого учителя Карла Маркса", натравливать один класс против другого? Поймут ли они, что такое социализм, из лона которого вышли большевики?.. Покается ли еврейство, бия себя в грудь и посыпав главу пеплом, покается ли оно, что такой-то и такой-то грех совершили сыны Израилевы в большевистском безумии?.. Пред евреями два пути: один путь - покаяния, другой - отрицания, обвинения всех, кроме себя. И оттого, каким путем они пойдут, зависит их судьба".

Чему не могу противиться - так это благородному тону.

Они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они... Но ведь я-то не "они", я-то единственный не только у своей мамы, но и в целой Вселенной - и я должен каяться за дела каких-то Лейб и Зям, творившиеся до моего рождения...

Зямы висят на мне со всеми примотанными к их костякам гирями, и я тщетно молочу ногами - бесчувственные костлявые руки влекут меня все глубже в Единство. Туда, туда, смиренней, ниже... С каждым мигом все холоднее, все темней, лишь едва фосфоресцируют мои вечные спутники: Каифа, Троцкий, Рабинович... не вырваться. Гетто оцеплено. Я прогрызаю нору наружу, я перекрасился в русый (русский) цвет, но меня распознают по трусливо бегающим безукоризненно голубым глазам, раскачивают за руки, за ноги и - туда, обратно в избранный Богом малый народ. Но я же каюсь, каюсь, болтая смешными ножонками в чулках, верещу я, но суровые запорожцы только смеются. Не я один должен покаяться - я всегда что-то должен делать вместе с неизвестными мне массами Рабиновичей, которые никак не хотят меня знать, а тем более - слушаться. А великолепный Шульгин требует, чтобы мы все во всех синагогах и молельнях...

Но ведь все разом не сделают никогда и ничего... И значит, я навеки прикован к еврейскому Единству, о котором мне ничего не известно, и до семью семьдесят седьмого колена буду расплачиваться за любую выходку самого злобного, наглого, самоуверенного, истеричного соколодника - и будет так во веки веков! Фагоциты - пограничные войска Большого народа не позволят перебежчикам разрушать Единства, которые не они создавали.

Но эти цитаты из классиков я прорабатываю лишь самой поверхностной частью души - глубинная суть моя поглощена тревогой, как бы кто не заметил, чем я занят: книжищей, откуда бьет током слово "ев..." - подобную крамолу нужно издавать в контрабандно-карманном формате, чтоб можно было просматривать под столом, а тут альбомище на полстола... Евотделу только дай волю. По проходу меж столами вышагивает знакомая дура, я прикрываю бумажные просторы своими жалкими - а только что могучими!
– ручонками, и - вдруг, как пограничный прожектор, вспыхивает настольная лампа, выхватив на всеобщий позор евреев, евреев, евреев - евреи удавленные, евреи зарубленные, евреи фаршированные, и я принимаю вспышку как заслуженную кару Иеговы, хотя поверхностным эмпирическим рассудком и догадываюсь, что своими же локтями через книгу я просто-напросто нажал на выключатель.

Ряды евреев, прилично прибранных, в саванах, из-под которых торчат неуместные сапоги и дамские туфельки, рядами, запрокинув головы, точно стараясь разглядеть что-то позади, лежат на каком-то сиротском полу. Они же на соломе, развалились поудобнее, кое-кто подглядывает за нами, многие разулись. Еврей-одиночка без штанов и без головы, закинута набок увядшая, как патриотическая газетчица, недообрезанная сарделька, которая кажется не на месте, оттого что нога отрублена по самый пах. Вторая нога отрублена по колено - очень ровно, будто отбита, как это бывает у гипсовых статуй в горсадах. Отбитая голень приложена поближе и накрыта листом бумаги с краткой надписью: "1 30". Прислонен к унылой бревенчатой стене неизвестный 1 62. У него ослепительная фарфоровая улыбка, согнутую в локте руку он держит почти горизонтально, как будто она загипсована. Он стоит на носках, полусогнутые ноги не гнутся дальше - отлично закоченел. Лишенный кожи, он демонстрирует нам устройство мышц и сухожилий с такой же готовностью, как заяц из нашего учебника биологии, радушно распахнувший свою шубку навстречу любознательным взорам учащихся. Два черных мохнатых медведика 1 83 и 1 84 - сгоревшие заживо. Грустный серебряный старец 1 97. Он походил бы на деда Аврума, если бы отрезанный нос не придавал ему русопятской бойкости гармониста и похабника. А вон еще целая шеренга дедов Аврумов опознает зарезанную родню, обратившую к нам драные подошвы огромных валенок, бот, башмаков. А деды Аврумы как всегда кряхтяще-покорны судьбе, но толпящиеся позади них напряженные еврейские физиономии под платками и картузами стараются заглянуть в объектив, откуда вот-вот должна вылететь птичка: полированный фотографический ящик с клизмочкой в руке мага - для них редкое развлечение. Но зачуханность, оборванность, поношенность - это что-то особенного. Даже мертвые прикрыты какой-то рванью, вата так и пышет белыми хвостиками, будто на горностаевой мантии. Однако перебитые женщины - как на подбор интеллигентнейшего вида, сплошные доцентши, не то переводчицы, - портят их только неряшливые, неподтертые от размазанной крови носы - надменно-орлиные, тем не менее.

Двое повешенных на трогательной русской березке склонили головы в глубокой задумчивости. А может быть, деликатно потупились, чтобы не смотреть на женщину 1 237 с вырезанной грудью, отрубленной рукой и размозженной головой. Неприятно, что в оскаленном рту не хватает половины зубов. Евреи и жизнью, и смертью своей стараются отравить существование порядочных людей. Тут же целый лист с фотографиями нумерованных народных мстителей, попавших в сионистско-большевистские когти - грустные, озабоченные лица, они не хотели, чтобы так вышло. Атаман Орлик на тюремной больничной койке - просто святой страдалец-схимник. Такова участь народного авангарда... "Заставили выпить по целому ведру, - с чего-то бросается мне в глаза (мне ведь лишь бы очернить), - для этого им всовывали палки в рот, искусственно вызывали рвоту и вновь заставляли пить, затем, уложив всех на землю, покрыли досками (и не лень ведь!) и провели по ним несколько лошадей; затем нацепили им всем камни на шею и бросили в Припять". Есть в этом определенный юмор: если не напились, дескать...