Петров приложил ухо к земле.

Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает только гильотинная ампутация, но ее осудил Господь наш, Матфей, двадцать шестая глава, стих пятьдесят второй.

Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет.

Петров встал, побрел к застывшему терновнику. Колючий, цепкий, не разгуляешься. Совершенно неприспособленное для засад место. Зря ползал, пачкал и мял еще вчера браво сидевшую форму.

А, может, и не зря.

Он успел пройти четверть часа новой пустошью, когда позади, из покоренной посадки, но в километре от прохода показались конные. Двое. Странно. На слух три лошади, по меньшей мере. Одна для него? Заботливость умиляла до слез.

Он бежал назад, в кустарник, стараясь не споткнуться о вспучившую вдруг кочками землю.

Лошадь под первым всадником поскакала резвее, второй, напротив, поотстал, дожидаясь третьего, видно, старшего, лишь сейчас выехавшего в поле.

Понадеялся на заботу и ласку. Жди, сейчас приласкают.

Всадник все ближе. Дурашка, думает — страшный.

— Стой! Стой, говорю! — и застрочил из автомата, стараясь отрезать Петрова от посадки.

Не зря автоматическое оружие разминулось с кавалерией. Стрелять на скаку из автомата, да из какого автомата! Нет, поспешил с выводами: строчка второй очереди пролегла совсем рядом.

Петров остановился, выхватил пистолет. В случаях неясных и запутанных следует полагаться на классовое чутье. Конный пешему не товарищ. Все мы немножечко лошади, каждый из нас по-своему…- третья очередь явно шла поперек Петрова, и, обрывая ее, он выстрелил.

Смолк автомат, и лошадь, проскакав совсем немного, остановилась, увязнув в густом полуденном зное.

Оставшиеся всадники направили коней в поле, прочь, аллюр три креста, галоп. Трусоваты оказались. Или этот — их ударная сила, а они начальники, командир да комиссар?

Петров высвободил ногу убитого из стремени, и тот сполз наземь.

Штатская, гражданская одежда вневременного покроя, брюки да рубашка, изрядно поношенные. В карманах — кисет с самосадом да сложенный в несколько раз обрывок газеты. Бумага старая, а спичек нет.

Он прошел по следу коня — мерина, если для протокола. Налетят в чистом поле — кто? откуда? — поди, догадайся.

Ствол автомата горячий. Ни следа ржавчины. Не новый, но вполне добротный пистолет-пулемет Шпагина. Диск опустошен наполовину, его, петрова, пуля так и не вылетела. Ремень брезентовый, потертый.

Он направил ствол в небо и выпустил длинную очередь. Конь и ухом не повел.

Улица курковая, улица штыковая, и пороховая и патронная…

Он шел, закидывая в посадку части автомата. Неполная разборка, курс молодого бойца.

Шорник, что сбрую ладил — последователь Собакевича. Грубо, но сносу нет.

— Ну, Сивка, гуляй, — он шлепнул мерина по боку. Тот охотно зарысил вслед далеким всадникам.

И пешком дойти можно. Сапоги казенные, больше стоптал больше усердия выказал. Верой и усердием все превозмочь удается.

Всадники исчезли в жарком мареве, не доскакав до горизонта. Овраг. Олений лог, как значится на старых, дореволюционных картах. Если правее забрать — попадешь в деревню Староскотинное, где гувернанткой при барских детях служила впоследствии известная романистка. Сестричка Бронте? Нет, те, бедняжки, не бывали в России.

Деревня открылась вдруг: миновал редкий кустарник и вот она, вся туточки.

Повыше, на юру — господская усадьба, а пониже — крестьянские избы.

Жарко, должно быть, пылали.

Он ходил среди черных плешин, отдельные былинки не могли затянуть их, мало времени прошло. Сорок девять лет — ничто на геологических часах.

Даже раскатанные бревна сгорели дотла, не оставив и щепы, головешки. Брось спичечный коробок в мартен — примерно, похоже.

Петров дошел до каменного дома.

Когда-то двухэтажный, свысока глядевший на подлые избы, он и получил больше — хотя куда уж больше. Стены — толстые, сложенные на века, уцелели едва выше колена, остальное смело, будто городошная бита угодила в «бабку в окошке».

Он прошел в сторону рассыпанных осколков дома. Копоть горелого дерева на остатках штукатурки, прилепившейся к красным звонким кирпичам; часть лестничного пролета, странно лежавшая в ста шагах, уже на склоне юра, ступени покрыты небесно-голубой лазурью — это расплавленные медные прутья пропитали мрамор ступеней, а дожди превратили короткий блеск медного золота в ровную, приятную глазу ярь.