– Не правда ли, дорогая герцогиня, я мила? Я приезжаю из Смирны, потому что вы даете празднество.

– Но выдержите ли вы ради моих празднеств в Венеции больше четырех недель?

– Кто знает. В Стокгольме меня ждет один друг. Дорогая герцогиня, я счастлива у вас. Ваши комнаты повышают настроение; здесь чувствуешь, что живешь. Этот зал, герцогиня, идет к вам больше всего, вы поступили умно, избрав его своей резиденцией. Ах! Не все могут перенести звучность, которая разлита здесь в воздухе; она наносит ущерб возбужденным нервам. Вы видите, здесь пусто. Что касается меня, то я остаюсь, потому что люблю вас, моя красавица.

– Оставайтесь спокойно, леди Олимпия. Вам не вредит ни пустыня, ни Ледовитый океан. Почему бы вам не остаться соблазнительной и в свете моей Минервы?

– О, я люблю вашу Минерву, и я хотела бы пожать руку художнику, который написал ее.

Герцогиня сказала Якобусу:

– Леди Олимпия Рэи хочет с вами познакомиться.

Он подошел.

– Леди Олимпия это Якобус Гальм.

Высокая женщина схватила художника за руку; это производило такое впечатление, как будто она завладела им.

– Поздравляю вас. Вы должны обладать большим запасом прекрасного, который можете раздаривать. Ваши краски вызывают такую жажду наслаждений. Они пробуждают вожделение, - также и к тому, кто обещает так много.

– Вот как, - пробормотал фон Зибелинд, который незамеченный стоял в стороне.
– Яснее уже нельзя быть.

Он смотрел исподлобья, прищурившись. Отвращение и зависть искажали его лицо. Вдруг он повернулся и отошел. Его больная нога волочилась сзади, и, чтобы скрыть это от зрителей в обширном гулком зале, он ставил и Другую так, как будто был хром. Издали, навстречу ему, шли три молодых дамы: он жадно оглядел их. Когда они приблизились, он равнодушно отвернулся. Они засмеялись, и он стиснул зубы.

– Кто обещает так много?
– повторила герцогиня.
– Но, леди Олимпия, он не обещает, он дает. Он наполнил стены и потолки не знающей устали жизнью. Чего вы хотите еще?

Леди Олимпия пояснила со спокойной улыбкой:

– О, для меня прекрасные произведения - только обещания.

– Что же они обещают вам, миледи?
– спросил Якобус с насмешливым ударением; втайне он был так встревожен, что дрожал. Она оглядела его.

– Мы увидим. Я чувствую искусство очень сильно, мой друг. Я даже эстетка, успокойтесь. Я ношу тяжелые кольца...

Она сняла перчатку и протянула ему пальцы. Он вдохнул запах душистой воды, которой они были вымыты.

– ...и кучу брелоков на веере, - докончила она.
– Я люблю фантастически затканные цветами шелковые платья и чувствую себя в состоянии взойти на пароход-омнибус на Большом канале с веткой лилии в руке. Я очень люблю картины, и они приобретают для меня жизнь, - как только мужчина приведет меня в соответственное настроение. Это непременное условие, мой друг. Я не понимаю искусства без любви.

Якобус опустил глаза и пожалел об этом. Проперция Понти не дала ему ответить.

– А я, - сказала она медленно и громко, не выходя из своей глубокой задумчивости, - я всегда творила искусство, я думаю, потому, что не ждала ничего от любви, - из презрения, пожалуй, даже из враждебности.

Герцогиня заметила:

– А я люблю картины, потому что они делают меня счастливой. Я с картинами одна. Я знаю только их, они - только меня.

– Потому что вы Паллада.

Леди Олимпия улыбнулась с сознанием своего превосходства.

– Впрочем, вы еще обратитесь. Вы, синьора Проперция, уже обратились. В соседнем зале красуется рельеф жены Потифара, стаскивающей плащ со своего юноши...

Герцогиня подумала:

"А несколькими шагами дальше стоит женщина, очень похожая на жену Потифара, и вонзает кинжал в свою могучую, обезумевшую от любви грудь".

– Вы были очень целомудренны, синьора Проперция, - закончила леди Олимпия.
– Теперь же вы творите искусство, потому что любите.

– Потому что я несчастна, - сказала Проперция.

Счастливая женщина взяла руку Проперции.

– Придите в себя. Простите мне, я говорю с вами о ваших тайнах. Моя ли это вина? Еще нет двенадцати часов, как я в Венеции, и я уже знаю вашу историю, синьора Проперция.

– Моя страсть брызжет точно из котла, который слишком долго нагревали, и так как капли ее падают всюду, каждый вправе сказать мне, что вытер их своим платьем.

Три женщины сидели на серебристо-серых кожаных подушках мраморной скамьи, прислоненной к бассейну. В головах у них беззвучно играла на скрипке муза, с тихим ликованием носились амуры. Падающая струя журчала, зовя прислушиваться и чувствовать. Якобус стоял перед женщинами, заложив руки за спину, и с деланным равнодушием смотрел на потолок.