Анфертьев оказался в сложном положении. Он готов был отвечать на прямые, самые жестокие вопросы, но у него ни о чем не спрашивали, его просили поделиться соображениями, и он почувствовал подвох.

– Мне трудно об этом говорить, - начал Анфертьев, но Следователь перебил его:

– Почему?

– Вы знаете гораздо больше меня...

– Ничуть!
– воскликнул Следователь.
– Мои знания никак не связаны, они рассыпаются в руках, понимаете?

– Вы говорите о подготовке к ограблению... Мне об этом ничего не известно. Грамотно ли она проделана, проделана ли... Вы сказали, что все сделали два человека...

– Как бы два!
– в горячности воскликнул Следователь.
– Как бы два! А сколько на самом деле... Я этого не знаю.

– Вы говорите, что вина Квардакова доказана?

– Да!

– Мне трудно в это поверить, - осторожно начал Анфертьев.
– Очевидно, доказательства имеют значение для суда, я же позволю себе... не поверить. У меня хорошие отношения с Борисом Борисовичем, и я...

– Другими словами, вы сомневаетесь в его вине? Вы что-то знаете? Скажите, помогите следствию... Уж если вы цените свои отношения с Квардаковым, то вы не можете безразлично относиться к его судьбе, вы должны ему помочь, верно?

Такого поворота в разговоре Анфертьев не ожидал. Он помолчал, глядя в пол, перекинув ногу на ногу, исподлобья посмотрел на Следователя:

– А как отнесся к вашим доказательствам сам Борис Борисович?

– У меня такое ощущение, что он все время думает о другом. Мои вопросы словно отрывают его от более важных мыслей... Он как-то спросил меня, допрашивал ли я вас... Потом поинтересовался показаниями Луниной, вашего кассира... Мне кажется, что он не всерьез относится к тому положению, в котором оказался. Как если бы слишком затянулась неудачная шутка, и вот-вот все прояснится и станет на свои места.

Ввели Квардакова.

Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но теперь ворс совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он легко, увидев Анфертьева, быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь Вадима Кузьмича, пытливо посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то, но так и не спросил. Анфертьев отметил про себя, что Борис Борисович похудел, черты лица его обострились, глаза стали ещё ближе друг к другу, сделались меньше, и в них появилась смятенность.

Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился в стену прямо перед собой, ожидая вопросов.

– Вадим Кузьмич Анфертьев - единственный человек, который не верит в вашу виновность, - бесстрастно произнес Следователь.

– Да?
– живо обернулся Квардаков и посмотрел на Анфертьева с некоторой подозрительностью.
– Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?

– Что очевидно, Борис Борисович?
– с чувством произнес Анфертьев и вдруг осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва ли не самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению, но не возникло в нем ни раскаяния, ни сожаления. Он начинал привыкать к этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло больше месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не торопился брать деньги из папки.

Но все чаще ловил себя на мысли, что и затягивать с этим делом не следует. Ему стали видеться кошмары, от которых он просыпался, вцепившись пальцами в подушку, - какие-то люди очищали архив, выбрасывали в окно пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и там сжигали их. А грузчики были неестественно веселы, они не знали, что ворочается в толстой папке, отчего из-под её картонок просачивается такой тяжелый стелющийся дым - желтый, зеленый, фиолетовый. Струи его свивались, заворачивались в спирали и походили на галактики, которые Анфертьев видел когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти зеленые, красные, синие вселенные вертелись у него перед глазами, как шутихи в праздничном небе, сталкивались, кружились, возникали и гасли звезды, и миллиарды лет со свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь и умирая в тяжелом воздухе городской свалки...
– А что очевидно, Борис Борисович?
– с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.

– Но столько улик, Вадим! Откуда они?

– Для меня их не существует!
– и ответил, и уклонился от ответа Анфертьев.

– Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать их, если мне они уже кажутся убедительными?

– Я видел вас все обеденное время. До последней минуты. Мы с вами договаривались ехать в театр. Может быть, для кого-то, - он покосился в сторону Следователя, - эти напильнички имеют значение, но я знаю совершенно твердо - у вас не было времени совершить все это.

– А краска?
– напомнил Следователь.

– Неужели она была в бутылке с кефиром?
– вскинулся надеждой Квардаков.

– Но я тоже держал её в руках, - заметил Анфертьев.

– Да, верно... Пока я ходил за деньгами, ты держа её в руках. И твои руки остались чистыми. Ты был театре?
– спросил Квардаков.

– Был, - кивнул Анфертьев.
– Им понравились мои снимки, они сказали, что у меня золотые руки.

– Тебя берут?
– спросил Квардаков с таким напряжением, будто для него сейчас не было ничего важнее.