Зуй деликатно сделал вид, что не прочитал его мыслей.

– Будем надеяться на лучшее, - сказал он оптимистическим тоном. Кстати, Геннадий, за нашей увлекательной беседой я забыл, с чем к вам обратился. У меня похитили чемоданчик с прибором, чрезвычайно ценным для исследований и небезопасным для людей, окажись он не в тех руках. В милиции чемоданчик случайно не попадался вам на глаза?

– Определенно нет. Там, правда, был один подозрительный тип, которого мы по дурости приняли за марсианина. Он сошел вчера с поезда.

– Ага. Каков он из себя?

– Смазливый брюнет с усиками. Я даже фамилию запомнил - Гудаутов.

– Возможно, вы оказали мне большую услугу. Теперь мне надо поторапливаться. Дайте мне свой телефон, непременно свяжусь. Обещайте, однако, сохранить нашу встречу в тайне.

У Будушкина вытянулось лицо.

– Я полагал...
– начал было он, но оборвал себя.
– Конечно, - сказал он сухо, - если вы требуете, я буду молчать.

– Не требую, а прошу. Еще не настала пора для открытого контакта. Да я и не имею права вступать в него по своему почину. Это вопрос государственной важности, решать его должны в центре.

Они пожали друг другу руки и расстались.

О СОДЕРЖАНИИ МАРСИАНСТВА

Звонский опал плохо - снились кошмары. Является он в редакцию, а там за столом шефа восседает марсианин с чулком на физиономии, бластером поигрывает. "Нам, - говорит, - надо, чтобы ты сочинил оду о Марсе, да чтоб не хуже, чем у Державина".
– "Увольте, я од в жизни не писал". "Ай-яй-яй, нехорошо обманывать, ничем другим ты и не занимался".
– "Как же я напишу, если о Марсе представления не имею?" - "Это не обязательно, ты поэт, вообрази, как там все прекрасно".
– "Не стану я, делайте со мной, что хотите!" - "Мы тебя не тронем, не бойся, мы гуманисты, - хрипит марсианин ласково и манит его пальцем.
– Видишь домик там, напротив?" прицелился бластером, мелькнула ослепительная вспышка, и от домика осталась груда пепла. "Видишь водокачку?" - от нее тоже остался пепел. "А там, кажется, новая аптека..." - "Напишу, - заорал Звонский, - напишу оду не хуже державинской!" И разбудил себя собственным криком. Однако успел еще увидеть, как марсианин, удовлетворительно хмыкнув, стянул с себя чулок - лицо было чертовски знакомо, но припомнить, кому оно принадлежит, Звонский не смог.

Полежав с минуту, отдышавшись, он поднялся, прошел в ванную, долго держал голову под струей холодной воды. Потом направился в кухню. На газовой плитке закипал чайник. Стол был накрыт к завтраку. Жена сидела за швейной машинкой.

– Доброе утро, Веста, - сказал он. Вестой ее назвал отец, большой любитель латинской древности.

– Здравствуй, - ответила она сухо.
– Хочешь есть?

– Вчера я пришел поздно, не хотел тебя тревожить.

– На окне кастрюля с гречневой кашей. Молоко на столе.

– Я тебе должен кое-что рассказать.

– Надеюсь.

– Ты смотрела вчера телевизор?

– Это так важно? Допустим, смотрела.

– Как тебе марсианин?

– Разве там был марсианин?

– Как же, в конце программы "Время".

– Ах, этот кретин с усиками.

– Почему кретин?

– Ну, не кретин. Что, он тебе понравился?

– Не об этом речь.

– О чем же?

– Дело в том, что происходят странные вещи.

– Где, у Лутохиных? Его жена по-прежнему корчит из себя мадам Рекамье?

– Странные вещи происходят в нашем городе. Я подвергся ночью ограблению.

– Не надо шляться по ночам. И потом, почему ты не скажешь: "Меня ограбили"? У тебя варварский язык. А еще поэт!

– Послушай, сейчас ведь ты не в институте и не на уроке российской словесности. Не воображай, что владеешь словом лучше меня.

– Тебе, Иван, недостает элементарной культуры, чтобы стать приличным поэтом.

– По-твоему, я дрянь?

– Я этого не сказала.

– Нет, ты скажи, я графоман?

– Ты профессиональный поэт районного значения. Так все о тебе здесь говорят, сам ведь знаешь.

– Злая ты баба!

– Какая есть. Не огорчайся, бывают ведь не только поэты, а еще пенсионеры по значению - республиканские, союзные.

Звонский рассердился и обиделся, как всегда, когда жена ставила под сомнение его дарование. Хотя и понимал, что выпад этот от настроения. В действительности она ставит его не ниже Евтушенко и считает верхом несправедливости, что его не зовут в столицу и что он вынужден пописывать стихотворные фельетоны в районной газете да изредка публиковать тоненькие лирические сборники в областном издательстве.

– Тебя даже не трогает, что меня ограбили?

– Что грабить при твоих-то заработках?

Эта реплика окончательно вывела Звонского из себя. Но он не успел решить, что предпочтительней: выложить ей все, чего она заслуживает, либо удалиться, хлопнуть дверью и заставить ее терзаться сознанием своей неправоты. Дверь распахнулась, влетел их двенадцатилетний сын Вова, ссора была погашена или отложена до подходящего случая.

– В чем дело, Вовик, почему ты ушел с уроков?
– забеспокоилась мать.